Все посмотрели на Веру, до слез растроганную стихотворением, и догадались, что оно посвящено ей.
Пермяков подошел к поэту и сказал:
— Спасибо, товарищ Елизаров, за стихи. Вы хорошо передали настроение девушки и наших казаков. Это подтверждает и Вера Федоровна: у нее глаза стали мокрые…
Пришли к казакам девчата и парни. С ними был и Костюшка. В руках у него — бандура. Свиркин, здороваясь с молодежью, сказал:
— Что же музыку прячете? Повеселите бойцов.
— Лезгинку! — заказал Элвадзе, выскочил из-за стола и хлопнул в ладоши.
Зазвенела бандура в руках Костюшки.
— Асса! — крикнул грузин и пустился плясать. Красиво изгибая руки к плечам, он плавно очерчивал круг, подбадривая себя веселым словом «асса».
Михаилу завидно было, что героем вечера стал Элвадзе, Хотя грузин танцевал лихо, но он, донской казак, может переплясать его, если разойдется. Элвадзе повернулся к Михаилу, протянул руку и во весь голос выкрикнул;
— Асса-а-а!
— Эх, плясать так плясать, — принял вызов Михаил и заказал: — «Казачка»!
Музыкант ударил по струнам. Михаил выскочил на середину круга, выставил правую ногу, дернул плечами и начал выбивать «Казачка». Он выхватил шашку и, взяв ее за концы, перепрыгивал через нее.
— Вот как пляшут наши казаки! — Якутин хлопнул Элвадзе по плечу.
Темп пляски нарастал. Михаил подпрыгнул вверх, звякнул шпорами в воздухе, встал на носок и закружился на одной ноге. Потом он взмахнул шашкой, завертел ею над головой и пустился вприсядку. Сделав несколько кругов, он два раза кувырнулся через голову, присел на левую ногу, а правой описывал круги.
Все захлопали в ладоши.
— Переплясал казак! — согласился Элвадзе, пожимая руку Михаилу.
— Теперь мой концерт, — сказал Тахав и заиграл на своем курае.
Полились заунывные звуки, будто башкир хоронил кого-то из родных. Все притихли. Тахав под конец сымитировал паровозный гудок и спросил:
— Поняли?
— Поняли. Под такую музыку бросаются под паровоз, — съязвил Михаил.
— У тебя паровозный слух, — отквитался Тахав. — Это я играл «Моя девушка провожала меня на фронт».
— А что-нибудь повеселее можете? — спросил Свиркин.
— Что угодно. Все на свете знаю. — Тахав не страдал скромностью.
— Давай нашу «Барыню»! — топнул ногой Михаил.
— Не даю. Название противное: бр-р-р, — схитрил Тахав.
— Ну сыграй «Яблочко».
— Эту курай не берет.
— Э-э, а говоришь «все на свете», — подковырнул Михаил.
— Правильно говорю, все на свете башкирское знаю. Русское тоже много знаю, но меньше. Вся Башкирия меня знает. Первый артист республики, любительский. Десять грамот получил.
— Без нуля, — подтрунивал Михаил. — Ну, дай плясовую.
— Пляши бии-кюи, нашу башкирскую! — махнул кураем Тахав и заиграл.
— Под эту музыку хорошо гостей угощать, много не съедят: уснут.
— Темнота ты в музыке, Михаил! — загорячился Тахав. — А сейчас я песню спою, «Джигиту» называется, слова Салавата Юлаева, музыка моя. — И он запел:
— Вот это песня! — воскликнул Михаил и забил в ладоши.
— Знаете что, товарищи, — прощаясь, сказал комиссар дивизии. — Ваш полк теперь в резерве. Устройте концерт самодеятельности.
— Пленного отправьте в штаб корпуса, — шепнул Пермякову Якутин, пожелал всем спокойной ночи и вышел.
Михаил сел на скамью, разгоряченный пляской. Музыка умолкла. Девушки стали прощаться с бойцами. Пермяков попросил Веру накормить пленного. Вера с ненавистью посмотрела на Заундерна. Она узнала в нем того насильника, который вместе с другими офицерами, разыскивая схваченного Михаилом связиста, вытащил ее из ямы, где она скрывалась с матерью, Костюшкой и соседками.
— Это тот подлец, который выскочил тогда в окно, — сказала Вера.
— Шкуру спасал, плюгавый черт! — выругался Михаил. — А здесь кривляется, как шелудивая обезьяна. Жаль, что не успели тогда его кокнуть.
На пленного набросились Костюшка и парни, сжав кулаки. Пермяков поднял руку и строго сказал:
— Нельзя, самосуд не разрешаем.
— А им можно убивать детей и старух? — Вера заплакала, вспомнив холодное лицо матери. — Палач! — выхватила она пистолет.
Заундерн упал на колени, позеленел. Пермяков успокаивал Веру. Элвадзе не вытерпел:
— Товарищ командир эскадрона, разрешите вопрос: в ваш сарай забрался волк, задушил овцу, теленка. Что будете делать?
— Обухом в лоб.
— А почему этого волка спасаете? — кивнул Элвадзе на гитлеровца и щелкнул затвором.
— Елизаров, отправьте пленного, — приказал Пермяков.
— Есть отправить, — повторил Михаил. — Выходи! — крикнул он гитлеровцу.
Ночь была темная. Месяц скользил к земле. На листьях низких ветвистых вишен, растущих под окном, блестели капельки росы.
Михаил взял на изготовку автомат, вспомнил немецкие слова из разговорника, четко произнес:
— Форвертс! Вперед!
Заундерн заартачился, требовал командира, с опаской глядя на белорусских девушек и парней, грозивших ему.
— Иди, иди, теперь я командир, — подтолкнул Михаил офицера.
Вышел Пермяков, напомнил конвоиру, чтобы он был осмотрительнее, подальше держался от гитлеровца:
— Это черт, а не немец…
— Не надо и черта, если есть фашист! — Михаил вытащил из кармана пистолет и засунул его за ремень.
— Господин офицер! — Заундерн вдруг заговорил по-русски. — Я требую усилить конвой.
