— Отлично! Подождем генерала.
Немного погодя в сопровождении двух офицеров приехал генерал Хапп. Он по всем правилам, держа полусогнутые пальцы у широкого козырька фуражки, закрывавшего всю верхнюю часть лица, выслушал рапорт майора Роммеля. Генерал закурил и бросил спичку в яму.
— Вы знаете эту партизанку? — спросил он жителей, указав на Веру, посаженную на край могилы.
Майор Роммель перевел слова генерала.
Народ молчал.
— Тогда я и вас расстреляю, если вы не скажете, кто она и где партизаны.
Низкое солнце коснулось верхушек лип, ронявших в реку последние листья.
Недалеко от ямы напротив согнанных сюда людей стояли немецкие солдаты с автоматами. Хапп приказал своим подчиненным выстроить жителей, вывести каждого пятого человека и поставить на край могилы.
Вера с жгучей болью смотрела на своих односельчан. «Великое горе, мои родные, — думала она, — как вам помочь? Спасет ли моя смерть вас, невинных, поставленных на край могилы?»
На площади появился важный старичок с жидкой седой бородкой. Он с достоинством поклонился генералу Хаппу и предложил ему свои услуги в посредничестве, чтобы заставить партизанку признаться. Генерал, мигая левым глазом, проговорил: «Гут, гут». Старичок подошел к Вере и сказал:
— Признайся, спаси народ.
Вера вздохнула и проговорила:
— Не убивайте людей. И я все расскажу…
— Не смей! — выкрикнул дед Охрем, выступив из толпы.
Майор Роммель выстрелил.
— Нас смертью не запугаешь! — успел проговорить Охрем и свалился перед Верой. Слова седого старика прозвучали в ее ушах как заклинание.
Генерал Хапп, прищурив левый глаз, похвалил своего помощника:
— Отлично! Ведите ее…
Веру привели опять в штаб-квартиру. Тут же был и тот старичок, которого, видимо, принял сам Хапп, и Вера подумала, что перед ней не простой человек. Старичок не замедлил подкрепить это мнение. Он протянул пожелтевшую бумажку Хаппу и, как молитву, произнес:
— Граф Прушницкий. В колхозе коротал свой век ветеринаром. Надеюсь, господин генерал, с вашей помощью я вновь обрету свое графство…
— Превосходно, граф, — вернул ему Хапп документ. — Такие люди мне нужны…
Генерал подошел к Вере, забившейся в угол. Он стал хвалить ее, называл раскаявшейся грешницей, которую ждет щедрая милость. Хапп назвал себя гуманистом, готовым внять мольбе любого человека. Он задавал вопрос за вопросом: где партизаны, сколько их? Вера с трудом проговорила:
— Если вы гуманист, дайте мне опомниться. Я замучена.
Прушницкий попросил разрешения выходить девушку, подготовить ее к допросу. Генерал ответил, что дает срок до утра.
Веру отвели в сарай, где лежал Михаил. Прушницкий принес ей пищу, шепнул:
— Покормите и солдата.
И вышел из сарая.
— Какой-то новый ход, — тихо сказал Михаил.
Вера, обняв своего друга, задумалась над его словами. Почему так легко старик втерся в доверие немцев? Не двойная ли это игра? Она сызмала знала этого старика ветеринара. Работал он честно. С больным теленком или ягненком возился, как с человеком. Закончит, бывало, работу на колхозной ферме, зайдет в клуб или в правление колхоза, разговорится, начнет учить уму-разуму и старых и молодых. Для каждого человека у него было особое слово. Люди удивлялись его знаниям и мудрости. Судили-рядили о нем по-разному. Одни говорили, что он «из бывших», другие считали его православным проповедником. А за любовь к поучениям прозвали его «просветителем». Эта страсть не погасла в нем и при немцах. Как только он поладил с Хаппом, сразу стал поучать его.
— Господин генерал, ваш метод, — указал он в окно на виселицу, — не будет иметь эффекта. Я очень хорошо знаю психологию советских людей. Насквозь идейные. Будете вешать их — ничего не добьетесь. Вот вам примеры: девушка эта стояла перед петлей и не проронила ни слова; старика пчеловода застрелили, а он, умирая, сказал: «Смертью нас не запугаешь».
— Ничего, — протянул Хапп, — наш метод может быть и эластичным. В этом я не исключаю и вашу помощь, — добавил генерал и предложил графу сигарету.
— Служить я готов, но в качестве кого? — не смущаясь, спросил «просветитель».
— Для начала я назначаю вас старостой. А потом мы оценим вашу службу по заслугам.
К Хаппу подошел адъютант и подал пакет, опечатанный сургучом. В секретном письме говорилось, чтобы начальник особого отдела полевой жандармерии генерал Хапп направил в означенную инстанцию пленного казака Михаила Елизарова для пропагандистских целей. Майор Роммель, стоявший как тень рядом с Хаппом, самозабвенно отчеканил:
— Значит, и там понравились его документы. Примечательный экземпляр — донской казак!
— Выгодное сословие! — торжествующе сказал Хапп. — Покажите мне его.
«Экземпляр» понравился генералу. Красивое лицо, кудрявый чуб. «За такой экземпляр могут и похвалить, — подумал Хапп. — Жаль, что исполосовали сильно».
— Прикажите умыть его, переодеть в чистое белье, покормить — словом, создать у него хорошее мнение о нас.
— Не поддается, господин генерал, — виновато признался Роммель. — Нм письменно, ни устно не дает показаний. Какой же смысл отправлять его? Он и там ничего не скажет.
— Майор, не возражать! Приказано доставить — и никаких разговоров. Подготовить пленного! Выполняйте!
— Будет исполнено, господин генерал! — Майор вытянулся, козырнул и вышел.
Вскоре он вернулся и доложил, что пленный «подготовлен к отправке». Генерал Хапп еще раз осмотрел казака и снисходительно сказал ему:
— Я сожалею, что вы с моим майором не сговорились. Но что случилось — не вернешь. А будущее ваше я устрою: отправлю вас в лучший госпиталь для лояльных военнопленных.
Елизаров мрачно проговорил:
— Ничего мне не надо. Можете не заботиться обо мне. Пленную девушку убили и меня убьете…
— Нет, мы ее не убили. Хотите повидаться? Пожалуйста, — как бы спохватился генерал и приказал адъютанту пригласить пленную.
Привели Веру. Хапп предложил майору Роммелю извиниться перед ней «за грубое обхождение», как он выразился.
Когда пленную увели, Хапп приказал старосте снарядить подводу для отправки раненого в госпиталь. Генерал дал старосте и более сложное задание: обеспечить немецкую кухню свежими овощами и организовать прачечную.
— Будет сделано, господин генерал, — безропотно отвечал «просветитель».
Вскоре к сараю подкатила подвода. Староста погладил седую бородку, похожую на гусиные перья, и хрипловато сказал пленному, что его отправляют на излечение. Казак с ненавистью посмотрел на старосту и на конвоира — немецкого ефрейтора. Он беспокоился и за Веру, с которой его навсегда разлучают, и за себя, за свою честь: привезут его к пропагандистам, сфотографируют, сочинят какую-нибудь небылицу, напечатают и, когда минует надобность в нем как в живом «экземпляре», его убьют. Вера в последний раз прижалась к нему, поцеловала, и в это время их сфотографировали. Затем майор Роммель закинул руку казака себе за шею и улыбнулся. И снова щелкнули фотоаппаратом.
Михаила посадили на телегу и повезли по улице в немецкий тыл. Конвоир ехал за подводой на велосипеде. На западной окраине села немцы варили обед. Туда успел уже прийти и староста. Он вертелся вокруг поваров, обещая им горы свежих овощей.
— Сам генерал попросил меня! — похвалился он.
