Рудольфа охватило давно забытое волнение, удивлявшее его самого своей юношеской свежестью. Кто бы подумал, что его можно еще чем-то удивить, в сорок лет он испытал и повидал как будто все: чистое, наивное, ранимое ядро в нем покрылось скорлупой снобизма, деланного оптимизма. Тем не менее сейчас он чувствовал себя молодым и счастливым, сознавал, что выглядит глупо, но не стеснялся этого, как не стыдится своей наготы ребенок.
— …пятьдесят шесть, — объявила Зайга. — Пятьдесят шесть вагонов.
— Пятьдесят… семь! — возразил Марис для того только, чтобы подразнить сестру, ведь он совсем не считал.
— Пять-де-сят шесть! — отчеканивая каждый слог, повторила Зайга.
Прогрохотал последний вагон, шлагбаум стал нехотя, медленно подниматься.
— Пять-де-сят семь!
— Дети!
— А чего она… — задиристо начал Марис, но вдруг, зажав ладонью рот, на полуслове смолк, потом, наклонившись к Лауре, прошептал ей что-то. Слышны были только первые слова: — Мама-а, у меня опять…
— Может быть, остановимся у того кудрявого лесочка? — спросил Рудольф, кивнув на облезлый ольшаник у дороги.
— Да ну… — сконфузился Марис. — Что я, худое решето, что ли? У меня зуб выпал. Еще бы немножко — и проглотил.
— Зуб?
— Да. Шатался, шатался и вдруг… — говорил мальчик, протягивая для всеобщего обозрения ладонь с трофеем.
— А красавец был! — пошутил Рудольф.
— Мне тоже немного жалко, да чего зря горевать, — серьезно ответил Марис. — Живи себе и поплевывай! Языком… э-э… уже можно нащупать новый. — Мальчик снова потыкал Рудольфа в спину, и, когда тот обернулся, он, задрав голову, показал темную дыру на верхней челюсти. — Видишь новый?
— К сожалению, нет.
— А он правда есть. Честное слово! Остренький такой… Погляди лучше. Э-э-э, вот тут!
— Не садись на письма, — охладила его пыл Зайга.
Лаура обернулась.
— Ты была на почте?
Девочка кивнула, подала Лауре всю пачку и, сняв через голову ленточку, отдала и ключик.
— Одно тете Вие, другое…
— Опять небось от жениха! — вставил мальчик.
— Марис!
— …другое от папы.
Не разглядывая, Лаура положила письма в сумку.
На проселочной дороге, когда машину подбросило на ухабе, старый зуб выпал у Мариса из кулака и куда-то закатился. Сопя и пыхтя в тесном пространстве между сиденьями, мальчик нагнувшись шарил по полу, Зайга ему усердно помогала, но все поиски были тщетны — зуб как в воду канул.
— Вот, вот он!
— Ну да… Разве это мой зуб? Это дрянь какая-то…
— Не знаешь, как надо сказать: это мусор. Подними ноги! Да не брыкайся, Марис! Как я могу искать — ты все время тычешь мне ногами в лицо.
— Куда я тычу? Я держу ноги.
— Держи и не дрыгай ими!
— А ты не щипайся!
— Я и не думаю…
Толкаясь и прыская со смеху, дети продолжали забавляться игрой. Лаура их не останавливала, она все смотрела перед собой, уйдя в какие-то свои мысли, которые Рудольф теперь не мог угадать, — на ее недавно столь открытое лицо точно опустилось забрало.
«Ну, посмотри на меня!» — молча просил он, стараясь вернуть волнующую радостную близость. Но Лаура не чувствовала его взгляда. Как две планеты, они двигались каждая по своей орбите, сближались… сближались… минуту назад были в положении великого противостояния, а теперь медленно, но верно удалялись друг от друга.
— Вот он! — закричал сзади Марис, и немного погодя, после шумной возни, потерянный зуб был снова извлечен на свет божий.
— Дай сюда, а то опять потеряешь.
— Не трогай, он мой!
Наконец успокоившись и помирившись, дети опять раскрыли купленные в универмаге коробки, пересмотрели и сравнили краски. Особых споров больше не возникало — содержимое коробок было совершенно одинаковое. На взрослых они не обращали внимания. И только у поворота на Томарини, уже прощаясь, крепко прижав к груди краски и стискивая в ладони свой драгоценный зуб, Марис спросил вдруг:
— А чего ты, Рудольф, такой печальный?
— Я не печальный.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Ну, смотри у меня! — сказал мальчик, пристально глядя на него блестящими карими глазами.
— До свидания, Лаура!
Она протянула руку, лицо у нее было измученное, беспомощное и жалкое.
Уходя по аллее, дети не раз оглядывались и, пятясь задом, дружно махали руками. Только Лаура ни разу не обернулась. Рудольф смотрел, как она удалялась, постепенно все уменьшаясь, и наконец скрылась из виду в зелени кустарника. Который раз он так глядел ей вслед с щемящей болью, которая стала уже знакомой, привычной… Он думал: не оттого ли эта боль, что с самого начала он инстинктивно боялся потерять Лауру, предчувствуя неизбежность потери? И его охватило такое знакомое теперь, привычное чувство одиночества.
3
Радостно тявкая, навстречу им выбежал Тобик. Тогда заметила своих и Альвина. Неловко, грузно перешагивая через грядки, она что-то несла в фартуке.
— Что у тебя там? — не утерпел Марис.
Альвина раскрыла фартук, в нем были огурцы и укроп.
— А у нас есть краски! — крикнул мальчик, размахивая коробкой. — А тут у меня зуб.
— Что? — удивилась Альвина.
— Зу-уб! Ну, хорошо меня постригли? Понюхай, как пахнет!
— Есть письмо от папы, — сообщила Зайга, и Альвина оживилась, сразу потеряла интерес ко всему остальному.
— Чуяло мое сердце, что должно быть. — И пошла с ними в дом.
Перебивая и дополняя друг друга, дети рассказывали о поездке, Лаура молча шла сзади, и рядом с ней, учуяв колбасу в сетке, преданно держался песик; всех их овевал запах укропа. Увидав на дворе хозяйку, подняла голову и замычала — просилась в хлев — корова.
— Схожу за Росянкой, — предложила Лаура, отдала покупки Зайге и побрела прямо по траве к озеру.
— Да что, я не привела бы? Ничего ей не сделается, — возразила Альвина, которой не терпелось послушать письмо.
