«Да ведь я сам не знал, что настоящий воспитатель тот, кто и командир, и товарищ в одно и то же время», — чуть не вырвалось у меня.
— Но я сейчас о другом хочу сказать, — продолжал Мокрушин. — Два раза я просил Брякина выточить мне пару втулок для крана. Он возьмет чертежи и уйдет на весь день, а втулок не выточит. Ему лишь бы с глаз долой уйти, вот какой он человек!
Я был поражен. Ведь Брякин говорил другое. И так убедительно говорил. Кому же верить?
— Ладно, Мокрушин, — сказал я. — Сейчас придет ефрейтор, и вы при мне дайте ему это задание.
Он так и сделал. Брякин взял чертежи и, посмотрев на меня исподлобья, пошел в мастерские. Я крикнул ему вслед:
— К обеду чтобы все было сделано. Ясно?
— Ясно, — ответил он, не оглядываясь.
«Эх, Брякин, Брякин! Значит соврал, обманул?»
На послеполетном разборе Сливко указал мне, что при взлете я долго не мог оторваться от земли и чуть было не задел колесами за телеграфные провода.
— А на Луну собираешься, — усмехнулся он. — Помалкивал бы уж, лунатик.
Он всегда разговаривал с нами, молодыми летчиками, грубовато и непринужденно, за недостатки в летной работе ругал редко, не то, что Истомин, а успехи наши не замалчивал. Со Сливко можно было и поспорить, как с равным, и возразить ему — он не сердился.
«При чем тут Луна?» — удивился я, но уже в следующую минуту понял все. Только Людмила могла рассказать ему о моей мечте. Они бывают вместе!..
Едва дождавшись конца занятий, я подошел к майору.
— Приемо-сдаточный акт надо бы оформить! — прошипел я. Хотелось казаться спокойным, но губы помимо воли дрожали.
Вместе с этими пошлыми словами иссякла и моя злость. Я был противен самому себе. Какая беда, что она сказала о чем-то майору? Что она видится с ним? Я люблю Люсю. И не отступлюсь от нее. Сегодня же напишу ей письмо и попрошу прощения! Я хотел теперь, чтобы Сливко избил меня. Зачем он щурится, будто кот, которому чешут за ухом? От уголков выпуклых глаз к тоненькому кончику носа разбегаются морщинки. Он улыбается.
— Ладно, старик. Я передам ей твое предложение. Интересно, как она на это посмотрит.
Я поворачиваюсь и ухожу. Разве после этого я имею право писать Люсе!
Мокрушинская идея нового крана запуска была очень проста: бензин при запуске мотора должен подаваться в цилиндры не с помощью пускового насоса, а сжатым воздухом.
Мокрушин показал мне уже смонтированные узлы и выточенные Брякиным втулки.
— Мы с Лерманом тоже могли бы помочь, — сказал я.
И несколько вечеров все члены экипажа работали в моторном классе. Работа эта сблизила нас и немного изменила Брякина. То, что он все время находился под моим надзором, как-то дисциплинировало его. Я то и дело давал ему какие-нибудь поручения. Он возился с трубками, штуцерами, клапанами и заметно входил во вкус работы.
Однажды, когда ефрейтор тщательно подгонял одну деталь к другой, ко мне подошел Лерман.
— Насчет Брякина я перегнул палку, — сказал он.
— Хотел перегнуть.
— Да, вот именно. Правильно говорил Фридрих Энгельс: «Труд создал человека».
Через неделю наш экипаж испытывал новый кран. Испытывали мы его в обеденный перерыв — не хотели, чтобы о нашей затее узнали раньше времени. На случай пожара у плоскостей поставили огнетушители. Брякин, заложив руки в карманы, расхаживал у самолета. Я забрался в кабину. На месте пускового насоса была маленькая, похожая на циферблат карманных часов панелька с градуированной шкалой. В центре ее торчал металлический флажок. Мокрушин дал мне знак начинать испытание.
— От винта!
— Есть от винта!
Мокрушин вобрал голову в плечи, сделавшись похожим на нахохлившегося галчонка, и отвернулся. Но вскоре все же стал боком, желая и боясь увидеть результаты своего труда.
Я поставил флажок на деление с цифрой 1. Было слышно, как бензин — словно кто-то подсасывал его — побежал по тонким заливным трубкам к двигателю.
Через секунду я повернул рычаг на второе деление. Теперь по другим трубкам в цилиндры ринулся чистый воздух. И сразу же автоматически включились оба магнето. Винт сделал пол-оборота, запищали, вступив в действие, вибраторы. Мотор дал вспышку. Из выхлопных патрубков вылетело несколько сгустков насыщенного маслом дыма, самолет содрогнулся, и мотор уверенно замолотил винтом воздух.
Мокрушин стоял в стороне, растерянно радостный и счастливый.
Потом новый запуск опробовал Герасимов. Он все проверял основательно, не спеша, то и дело засекая время на подаренных командованием часах.
— Ну как? — раздалось сразу несколько голосов, когда он вылез из кабины на плоскость.
— Все нормально! Из-под накидной гайки крана воздух травит, так это дело десятое — сальник заменим.
Мы заулыбались, зашумели, а Лерман не преминул высказаться:
— Нужно ходатайствовать, чтобы изобретение Мокрушина было рассмотрено в высших инстанциях. Я лично сегодня же информирую об этом газету!
XII
Заслонясь рукой от солнца, я следил за барражирующим в небе истребителем. Он был так высоко, что казался едва видимой точкой и гул моторов не долетал до земли. Только длинная пенистая полоса, будто застывший след, росла и росла в небе. На аэродроме стояла тишина, какая всегда бывает, когда машины подготовлены и летчики уже забрались в кабины и ждут сигнала. Ждут его и механики, укрывшись от жары под плоскостью, коротая время за разговорами.
Над стоянкой пронеслась четверка штурмовиков. Голоса под плоскостью потонули в реве моторов. «Отработали», — подумал я и прикинул, через сколько времени сам буду на полигоне.
На последних бомбометаниях я бросил фугасы в белый свет, как в копеечку. Комэск Истомин сказал:
— Вы не гасите инерцию от разворота, когда вводите самолет в пикирование. Потому и не можете правильно прицелиться.
Это верно. Кажется, нужно бы еще рулями уточнить наводку, а земля уже совсем близко, и торопишься сбросить бомбы. А потом резкость эта — никак не привыкну нажимать боевую кнопку на штурвале без усилия, чтобы самолет не «клевал» при сбрасывании бомб… Наверное, подчиненные смотрят на меня так же, как я с недавних пор на майора Сливко — человека, с которого не надо брать пример.
Чем больше узнавал я майора, тем сильнее убеждался, что помыслы его ограниченны.
Я часто вспоминал короткий разговор майора с Истоминым на юбилейном вечере.
— Давай по единой, Виктор Михайлович, — предложил Сливко, наливая коньяк. — За тех кто принес полку славу!
— Конечно, конечно, — сказал Истомин смущенно: он не участвовал в боевых операциях полка. Однако, прежде чем выпить, заметил: — Старая слава на новую опирается.
Майор, опрокинув в рот рюмку, спросил с усмешкой:
— О какой, собственно говоря, новой славе идет речь, капитан?
— О военной, конечно.
— Военная слава родится на войне. — Сливко встал. Ордена его веско звякнули.
