в сетке прицела стремительно приближается. Секунда, вторая, третья… Самолет идет вверх. А Лерман — о радость! — кричит:
— Бомбы в круге! Ура!
Обратно идем на бреющем. Самолеты вот-вот начнут косить крыльями верхушки деревьев. Предметы на земле мелькают так быстро, что рассмотреть их почти невозможно.
Но мы обязаны «набивать глаз» в ведении визуальной ориентировки. Ведь когда летишь на малой высоте и большой скорости, некогда сличать карту с местностью, надо следить за дислокацией и передвижением врага на земле и за воздушным пространством, так как в любую минуту можешь быть обстрелянным с самолетов противника.
Время от времени командир звена приказывает тому или иному летчику заменить ведущего, то есть взять на себя всю ответственность за самолетовождение.
Стрелки во время полета на бреющем тоже начеку — помогают летчикам сохранять место в строю. Лерман то и дело включает переговорное устройство:
— Подтянемся немного! Возьмем левее! Не надо высовываться.
Наши самолеты еще на пути к аэродрому, а на командном пункте уже знают результаты бомбометания и стрельб: руководитель полетов Кобадзе по телефону сообщил Молоткову об успешной работе летчиков.
Когда прошли строем над аэродромом, Сливко покачал крыльями: «Расходиться на посадку!» Самолеты один за другим «отваливали» в сторону, выпуская шасси.
Посадка — ответственнейший момент всякого полета. Даже опытный летчик волнуется при посадке. Каждому хочется не просто приземлиться, а «притереть» самолет на три точки. Механики сгрудились у рулежной дорожки, тоже волнуются.
Вот я уже подвел машину к земле. Самолет черкнул колесами по посадочной полосе точно за первым ограничителем. Идеальное начало! Теперь — выдержать прямолинейность. Поймал взглядом водонапорную башню на горизонте, по которой всегда ориентируюсь при пробеге.
И вдруг башня поползла в сторону. Поспешно затормозил одно колесо, чтобы прекратить развороты, но самолет оступился, заскользил юзом. Мелькнула мысль: «Лопнула камера». Самолет пробежал несколько метров и, круто развернувшись, рухнул набок, взметнув облако пыли. Меня швырнуло на прицел.
Стартер выхватил ракетницу и дал одну за другой несколько красных ракет. Солдаты бросились к посадочному «Т», чтобы сделать из полотнищ крест, означающий, что дальнейшая посадка запрещена.
Некоторое время я сидел, бессмысленно глядя на грохочущие самолеты, вынужденные идти на второй круг. Голову будто сдавило обручем, что-то теплое и клейкое ощущалось на лбу под шлемофоном. Потом я вылез из кабины. Стальная амортизационная стойка с медленно крутящимся колесом валялась метрах в десяти от самолета. Пробороздившее землю крыло сдеформировало, металлическая обшивка его стала волнистой и в нескольких местах лопнула.
Я почувствовал слабость и сел на землю. Подъехала санитарная машина, за ней автостартер.
— До свадьбы заживет, — оптимистично объявила Верочка Стрункина, осмотрев мой лоб. — А сейчас нужно показать вас хирургу. На всякий случай.
Меня взяли под руки и втащили в санитарный автомобиль.
— В госпиталь, — сказала Верочка шоферу. Машина затряслась по колдобинам.
В памяти встал первый день моей полковой жизни. Командир полка стоял перед нами — недавними выпускниками военного училища — и говорил:
— С тех пор как закончилась война, летчики нашей части несут службу без аварий. Командование надеется, что вы, наша смена, не поломаете установившейся традиции и будете достойны славы старших товарищей.
Мы тогда шумно, как могут только бесконечно уверенные в себе молодые люди, зааплодировали. Теперь эти аплодисменты я не мог вспомнить без горечи. Они отдавались в ушах пощечинами.
«В чем дело? Почему произошла поломка?» — думал я с тайной надеждой на свою невиновность. Несколько раз я забывался, а приходя в себя, снова думал о том же.
В перевязочную вбежал хирург.
Людмила! Я узнал ее походку, быструю, как у всех, кто ходит маленькими шажками. Наконец-то мы встретились! Вот уж не бывать бы счастью, да несчастье помогло.
Вбежав, Людмила остановилась, точно наткнулась на невидимый барьер.
— Это вы?! — растерянно проговорила она. Но тотчас же брови ее сошлись к переносице.
— Давайте посмотрим больного, — сказала она сестре, подходя к раковине, чтобы вымыть руки. И дальше разговаривала только с сестрой, но повязку накладывала сама. Я чувствовал, как холодные пальцы осторожно касались моего лба.
Из-под круглой шапочки выбилась волнистая, уже успевшая выгореть на солнце прядка. Сколько трогательного и светлого было связано с этой непокорной прядкой…
Все вышли из перевязочной, будто прочитали мои мысли. Давным-давно мы не были вдвоем. Она так близко от меня, что, кажется, я слышу, как бьется у нее сердце. Мне очень хочется поправить ей волосы… и я протягиваю руку. Но ведь есть другой, кто поправляет ей волосы и даже целует ее. Мне становится трудно дышать, я вдруг вижу, как сдвигаются с места лампа, операционный стол, ползут в сторону переплеты окон и двери.
В нос ударяет запах нашатырного спирта, и я снова чувствую прикосновение прохладных рук.
— Ай-яй-яй. Нельзя так, — говорит Людмила чужим голосом. Вероятно, так успокаивают больных ее старшие товарищи. — Ранка у вас небольшая. Крепитесь.
В комнату входит сестра. Мне дают освобождение от работы и просят через два дня прийти на перевязку. Я слушаю, киваю головой, благодарю, но все это как во сне.
«Надо бы поправить ей волосы», — думаю я, выйдя на улицу, но тут же другие мысли, словно растревоженные осы, больно жалят, напоминая о случившемся. Снова и снова приходят на память слова командира полка. Я чуть не плачу и, наверное, красный как рак, потому что семенящий навстречу старик с веником под мышкой спрашивает меня:
— А что, сынок, народу в баньке много?
Техники нашли, что поломка самолета произошла по вине ОТК завода, не заметившего некоторого отклонения от стандарта в конструкции заднего складывающегося подкоса. Этот подкос — очень важная деталь шасси. Во время стоянки самолета, при рулении, взлете и посадке он не дает складываться амортизационной стойке, к которой приделано колесо. Уборка и выпуск шасси производятся тоже с помощью этого подкоса.
Старший техник Осипов, остававшийся за Одинцова, бледный, растерянный, бегал от самолета к самолету и приказывал механикам:
— Срочно проверьте органы приземления! Немедленно!
Механики с лупами и переносными лампами (в гондоле шасси довольно темно) исследовали каждый сантиметр подкосов.
— И надо же так, — жаловался Осипов каждому, — когда нет Одинцова, я терплю жуткие неприятности. Буду телеграфировать ему. Пусть принимает решение.
— А чего раздумывать? — сказал майор Сливко. — Напиши на завод рекламацию — и делу конец. Мы должны быть уверены в технике, на которой летаем.
Инженер вылетел в полк, как только получил телеграмму. Едва По-2 коснулся колесами земли, как Осипов побежал встречать самолет.
— А почему вы полагаете, что виноват завод? — спросил Одинцов.
Осипов испуганно взглянул на него.
— Кто занимался расследованием аварии? — продолжал тот.
— Я. Лично.
— Где агрегаты шасси?
— В каптерке. Акты к списанию я оформил.
— Ну что же, пойдемте, посмотрим.
