«Вот если б он так докапывался до причин на каждом послеполетном разборе! — подумал я. — Но зачем же он сейчас заговорил об этом! Чтобы унизить меня перед всеми?»
Председатель Лерман дотронулся карандашом до графина:
— Мы разбираем дело Мокрушина. Сливко спокойно допил воду из стакана:
— В общем, товарищи, я, как командир звена, считаю, что Мокрушину не место в комсомоле.
Поднялся Лерман. Он говорил о воинской дисциплине, которая зиждется на уставах, приводил цитаты из Калинина и Крупской. Его попросили высказываться конкретнее. Он помолчал немного, покосился на Сливко и молвил:
— Свои личные соображения я изложу позже. Может быть, другие прольют свет на это очень неясное дело. Давайте спорить. Древний философ сказал: в споре рождается истина.
Концовка эта у многих вызвала улыбку.
— Правильно говорил товарищ майор Сливко! Не место Мокрушину в комсомоле! — выкрикнули с места.
— Нет, неправильно. Нельзя рубить с плеча.
Комсомольцы поднимались один за другим и говорили, как, на их взгляд, нужно поступить с Мокрушиным. Большинство было за то, чтобы его исключить из комсомола. Ведь он чуть не погубил двух человек; самолет мог скапотировать при посадке, то есть перевернуться на спину, и неизвестно, что бы тогда случилось с экипажем.
Я тоже попросил у председателя слово.
— Не буду выгораживать Мокрушина, — начал я, сильно волнуясь, — но предложение коммуниста Сливко считаю неправильным. Мокрушин на распутье, он, может быть, еще не нашел себя. Но он не бездействует, у него вулкан внутри. И наша задача — поставить Мокрушина на правильный путь…
По лицу Сливко скользнула усмешка:
— Няньку прикажешь нанять?
— В няньке нет нужды. Но сильный, неотступный товарищ ему необходим. Все видели, как Мокрушин работал, чертил. А кто поинтересовался, чем он занят, что чертит? Никто! Есть у него друзья? Нет! В этом и наша ошибка… Я предлагаю объявить Мокрушину строгий выговор.
Сливко достал папиросу и пошел к выходу. Как только за ним закрылась зверь, Лерман снова взял слово.
— Мне кажется, товарищ Простин выступил резонно, — он откашлялся и посмотрел на дверь. — Я лично считаю, что комсомольцу Мокрушину нужно дать общественное поручение, но такое, чтоб выполнять его было интересно. Надо, чтоб он вошел в коллектив.
После каждого предложения Лерман энергично опускал согнутую в локте руку до пряжки, словно выколачивал нужные слова из живота, выступавшего над узким солдатским ремнем.
Комсомольцы предложили снова выслушать Мокрушина.
На этот раз его заставили подойти к президиуму. Он стал пробираться между тесных рядов, и мы увидели, что гимнастерка на его спине потемнела от пота. Худощавое осунувшееся лицо выражало злое отчаяние.
— Кончали б скорей эту музыку. Надоело уж все! — сказал он глухо и положил на стол комсомольский билет.
Все переглянулись. Чего-чего, а такого не ожидали! «Нервная реакция», — подумал я и как можно спокойнее произнес:
— Комсомолец Мокрушин, кончат тогда, когда убедятся, что ты понял ошибку.
Мокрушин молчал, опустив голову. В комнате стало шумно.
— Все-таки прав майор Сливко!
— Нет, неправ. Разве не видите, Мокрушин в невменяемом состоянии?
— При чем тут состояние? — это говорил старшина эскадрильи Ралдугин. — В послевоенные годы мы безаварийно несли летную службу. А он ославил нас на весь Советский Союз! Нас считают растяпами, безответственными людьми. А мы распускаем слюни! Тут говорят, Мокрушина надо де воспитывать. Наказание построже — это тоже один из методов воспитания, надо учесть.
Председатель встал.
— Товарищи! Прошу без выкриков! Голосуем в порядке поступления предложений. Кто за исключение Мокрушина из комсомола?
Густой лес рук решил судьбу бывшего механика.
В коридоре стоял Брякин. Он вопросительно посмотрел на меня и тотчас же опустил голову. «Ждет Мокрушина и жалеет, — подумал я. — А себя, видно, считает виноватым. Конечно, виноват. И он, и я, и Лерман. О себе только думали».
Меня нагнал Сливко и заговорил, как ни в чем не бывало:
— Эх, свет Алеша, — тут он явно подделывался под Кобадзе, — ты вообще на сознательность подчиненного рассчитываешь, а в частности это не всегда верно. У тебя, брат, душа нараспашку. Кое-кто, как видишь, принимает ее за урну…
— А на что командир должен рассчитывать? — перебил я.
Видимо, вопрос мой прозвучал совсем не дружелюбно. Майор остановился, посмотрел на меня в упор:
— По-моему так. Сам никому души не открывай, но и в чужую не ломись. У меня на этот счет проверенное мнение.
На другой день я ходил взад и вперед по песчаной дорожке перед казармами и глядел то и дело на проходную, боясь прозевать подполковника Семенихина. «Собрание ошиблось, — думал я. — Должно быть, на многих повлиял Сливко. Скажу подполковнику, что я просто не знаю, как быть дальше».
Неподалеку летчики занимались на тренажере — отрабатывали навыки катапультирования из кабины самолета.
На наших самолетах не было катапульты, скорость полета позволяла при аварии обойтись без этого устройства. Но последнее время в программу обучения летного состава включили эти занятия и несколько новых дисциплин, например, теорию реактивного и ракетного двигателя, аэродинамику больших скоростей. Классы оборудовали новыми приборами, спортзал — снарядами и тренажерами. Все это позволяло надеяться, что в ближайшем будущем мы получим новые скоростные самолеты.
Около катапультного тренажера толпились пилоты, наблюдали за тем, как инструктор помогал молоденькому летчику привязаться к самолетному сиденью, установленному в специальной кабине. Летчик заметно волновался: ведь он должен, подобно артиллерийскому снаряду, вылететь из кабины, как только под сиденьем сработает взрывчатка.
Товарищи подтрунивали над ним:
— Леша, завещание не забыл оставить?
— Где там у тебя ключ от комнаты?
— И сберегательная книжка…
— Дай адрес жены!
— Прекратить разговоры! — скомандовал инструктор. — Марш все в курилку!
Летчики неохотно потянулись к бочке, вкопанной в землю. Николай Лобанов на ходу сочинял:
— В аварийном самолете долго не сиди. Быстро принимай решение, жизнь свою спаси.
— Вылетая из кабины, позу сохрани, — в тон ему продолжал Шатунов.
Эти нехитрые стихи вызвали новый взрыв хохота. Между тем инструктор давал летчику вводную:
— Высота пятьсот метров. Самолет горит. Ваши действия?
— Катапультируюсь, — храбро ответил летчик.
— Давайте, — инструктор отошел от тренажера.
Летчик втянул голову в плечи, напряг мускулы тела, руки прижал к туловищу, спину — к бронеспинке. Приняв нужную позу, он резко отжал от себя рычаг аварийного сброса фонаря, сделал глубокий вдох, закрыл глаза, крепко стиснул зубы и надавил на ярко-красную ручку выстрела.
Раздался взрыв, вместе с облаком белого дыма из кабины по вертикальным рельсам пулей вылетело сиденье с летчиком. Достигнув высоты шести — семи метров, оно остановилось. Летчик быстро дернул грушу — открыл замок привязных ремней — и, отделившись от сиденья, взялся за кольцо парашюта. После
