Вечером я зашел к инженеру.
— Одинцов в ванне, — сказала Нонна Павловна. — Присаживайтесь. Ну, что у вас нового? Все летаете?
— Летаем, Нонна Павловна, — мне не хотелось говорить о своих неприятностях. — Вот у вас, кажется, большие новости. Рассказали бы.
Я слышал, что Нонну Павловну вовлекли в бригаду по благоустройству быта летчиков-холостяков и приняли в лекторскую группу при Доме офицеров.
Это произошло не без вмешательства Кобадзе. Однажды он обрушился на начальника Дома офицеров.
— Послушай, друг любезный, когда же вы начнете проводить лекции? Все танцами заменяете.
Тот развел руками.
— Лекторы подводят, товарищ капитан.
— И будут подводить, пока не замените приглашенных своими. А они у вас под боком.
— Укажите, товарищ капитан.
— И укажу. — Кобадзе стал загибать пальцы, перечисляя тех, кого можно включить в лекторскую группу. Среди них была названа и Нонна Павловна.
— Кто она такая, товарищ капитан?
— Это абсолютно свободный человек и в высшей степени способный. Определенно!
И вот теперь этот «свободный человек» кивнула на стол, заваленный книгами и нотами.
— Вот видите, готовлюсь.
Она рассказала мне о задуманном цикле лекций по истории музыкального искусства.
— И знаете, во время лекций я обязательно буду музицировать!
Я не перебивал ее, потому что видел — она хотела казаться и мне, и себе совсем иной, чем при нашей последней встрече.
Вошел Одинцов, как всегда, в тужурке и галстуке (он терпеть не мог пижам, халатов, домашних туфель). Остановился и стал слушать, сначала снисходительно, а потом с интересом.
— Знаете, лейтенант, мне она об этом не говорит, — заметил он, когда Нонна Павловна кончила.
— А разве тебе, Одинцов, интересно? — Нонна Павловна прищурила темные глаза. — Вот не знала!
И хотя сказала она это шутливо, я увидел на лице инженера растерянность. Он поспешил перевести разговор на другое:
— Вы, вероятно, Простин, по поводу своего самолета?
— Да, собственно…
Инженер подсел к столу и, сдвинув в сторону книги Нонны Павловны, взял карандаш.
— Для вас, конечно, не секрет, что при посадке самолета наибольшую нагрузку испытывают шасси. — Он нарисовал стойку, на которой крепится колесо и складывающийся подкос. — Очень важно не допускать перегрузок на подкос. Сделать это нетрудно. Надо всего-навсего в точности выполнять наставления. — Он посмотрел на меня. — Вы здесь, Простин, не при чем, — и я понял, что речь пойдет о моем механике. — Нельзя заливать в стойку жидкости больше, чем требуется. Нельзя при заливке пользоваться грязным шлангом: этой грязью забиваются отверстия в поршне, через которые идет жидкость при работе стойки. Нельзя допускать, чтобы давление в пневматике было выше нормы. На самолетах, механики которых забывают об этих «нельзя», амортизация становится жесткой, она не способна поглотить усилия, которые при взлете и посадке сжимают задний подкос. Подкос деформирует или разрушается, что, собственно, произошло на вашей машине.
— Что-нибудь случилось? — испуганно воскликнула Нонна Павловна.
«Случилось!» — сказал я себе, ошеломленный.
XIV
На комсомольском собрании, где разбиралось дело Мокрушина, я сидел, как побитый. Да, создать передовой комсомольский экипаж мне не удалось. Мокрушина командование перевело в мотористы.
Я нащупал в кармане письмо от старинного дружка Володьки Баринова и еще раз прочитал его. Володька недавно окончил пехотное офицерское училище. «В моем распоряжении взвод — двадцать гавриков, и за мной они готовы в огонь и воду», — писал он. А я и с тремя человеками не могу сговориться… И ведь я думал, что нашел общий язык с подчиненными, что они увидели во мне командира.
Почему же Мокрушин допустил аварию самолета? Может быть, не надо было так безудержно хвалить его, когда он первым снял поддон на моторе и изобрел новый кран запуска?.. Да, не надо! Он зазнался после этого.
Многое напортил и Одинцов. Ведь он, безоговорочно отклонив идею Мокрушина, даже не предложил ему усовершенствовать конструкцию крана запуска. Ясно, что Мокрушин не мог смириться с таким заключением и очень недоверчиво отнесся к словам Одинцова. «Кран нужен на самолете, инженер губит ценное дело», — твердил он.
С безрассудным упрямством Мокрушин стал отстаивать свое детище, а к инженеру проникся глубочайшей неприязнью. Однажды он умышленно не выполнил его приказ, в другой раз нарушил правила инженерно-технической службы. Одинцов наложил на Мокрушина взыскание, но это лишь еще больше ожесточило механика.
Вот когда нужно было встревожиться. А мы, комсомольцы, проморгали.
…Лерман доложил о проступке Мокрушина.
— Бюро решило объявить комсомольцу Мокрушину строгий выговор.
По рядам пронесся шумок.
— Первое слово, я думаю, предоставим виновнику, — сказал Лерман, передернув плечами. Лицо его было непримиримо строгим.
Комсомольцы закрутили головами, отыскивая Мокрушина. Он, ссутулясь, сидел в заднем ряду и глядел в одну точку. Поднялся он неохотно, стоял, так и не выпрямившись, не поднимая головы, точно его кто тянул вниз.
— Попросим выйти к трибуне! — выкрикнули из передних рядов.
— А мне и отсюда нечего говорить. — Мокрушин облизал пересохшие губы, поскреб обкусанным ногтем спинку стула. — Сами знаете, что получилось… Что ж… пусть виноват…
— Виноватых бьют, — сказал приглашенный, на собрание командир звена Сливко.
— Пожалуйста, бейте! — резко ответил Мокрушин и сел.
Слово взял Сливко.
— В общем, так, товарищи комсомольцы, либеральничали вы с Мокрушиным. Сегодня, понимаешь ли, он может на послеполетный разбор не прийти, завтра на материальную часть, а послезавтра вообще о службе забудет. Да так и получилось! Он, видите ли, изобретает перпетуум-мобиле…
— Не перпетуум-мобиле, а новый запуск мотора, — громко крикнул я.
— Вам дадут слово, — заметил Сливко. — Некоторые комсомольцы взяли под защиту Мокрушина. — Он звучно отпил из стакана воду и повернулся в мою сторону. — Не потому ли товарищ Простин зажимает мне рот, что сам он допустил грубую ошибку в управлении самолетом?
Это было, как снег на голову: на последнем разборе Сливко говорил, что я отделался «легким испугом» только потому, что удачно посадил самолет.
— Скажут, я заявляю вразрез своим словам, — продолжал майор. — Не собираюсь! Правда, комсомолец Простин притер машину на три точки, я это видел. Но как он взлетел — я не видел, потому что был в воздухе. А вот в журнале записано, что младший летчик Простин взлетел с чрезмерно поднятым хвостом. Это значит, на неровностях, когда колеса стукались даже о маленькие препятствия, на задний подкос действовала чрезмерная сила сжатия.
