проходить церемония. Во главе в белых покрывалах шла Памела, похожая скорее на новобрачную. Серафина двигалась чуть позади, чтобы прохожие могли как следует рассмотреть ее дочь и воздать ей дань восхищения. Марио вел жену под руку. За ними шли Джельсомина и Тоска, потом Альдо и Одри, а замыкали шествие Джузеппе и Альфредо вместе с дядей Дино.
Серафина преисполнилась такой гордости, что забыла о муках, причиняемых корсетом, сжавшим грудь так, что она напоминала фигуру на носу старинного парусника. Как по мановению волшебной палочки, во всех окнах появились соседи, раздались громкие одобрительные замечания, приятно щекотавшие самолюбие почтенной матроны.
– Ничего не скажешь, – во всеуслышание заявила одна из кумушек, – эти Гарофани ухитряются рожать только красивых детей. Впору спросить, как им это удается?
Марио, слышавший эти слова, отвесил соседке поклон.
– Всегда готов открыть вам способ, синьора, и даже показать на примере!
Все расхохотались, кроме Серафины, бросившей на супруга сердитый взгляд, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Детишки, встречая процессию, здоровались с товарищами игр, но юные Гарофани, преисполненные важности, не снисходили до ответа. В тот день друзья им не требовались – они парили в своем воображении над всем миром.
У церкви Памела спросила у матери разрешения присоединиться к однокашницам. Сестры монастыря святой Агнии представляли сегодня Господу всех овечек из своей школы. Серафина в последний раз окинула дочь оценивающим взглядом и, чуть-чуть поправив венок, отпустила. Лауретта и Джованни уже заняли сиденья, и все устроились вместе: Марио вместе с женой и Тоской, Джельсомина с Лауреттой и Одри, а за ними – мужчины клана – Альфредо, Дино, Джованни, Джузеппе и Альдо.
Церковь сияла золотом и огнями. Аромат бесчисленных букетов цветов смешивался с запахом ладана и свечей, создавая довольно душную атмосферу. От этого Марио сразу стал задремывать. Серафина, давно знавшая эту слабость супруга, всегда старалась держаться поблизости, чтобы не дать ему окончательно погрузиться в сон и осквернить церковь храпом. В ожидании начала церемонии старшие ревниво оглядывали друг друга, внимательно изучали наряды или искали в других каких-либо успокоительных для себя признаков, например старения, следов болезни. Порой, правда, с неудовольствием обнаруживая вместо этого неприличное цветение слишком затянувшейся молодости. Появление причастников и причастниц, сопровождаемое торжественными звуками органа, прекратило сие недоброжелательное занятие. Каждое семейство стало искать глазами свое чадо. Увидев проходившую мимо Памелу, Серафина почувствовала, как слезы подступили к глазам, и, не удержавшись, шепнула супругу:
– Правду люди говорят, наша малышка – настоящая красоточка…
Гарофани выпрямился. Но тут все замерли, ибо предшествуемый всем клиром церкви Тринита делли Спаньоли торжественно появился Его Преосвященство монсиньор Спати, коадьютор архиепископа Неапольского. Орган приветствовал его мощными аккордами, а прихожане – радостными криками. Еще до церемонии монсиньор потребовал, чтобы ему представили школы, чьи питомцы должны сегодня конфирмоваться. В сопровождении преподобного Альбранди, настоятеля церкви Тринита, он подошел к каждой группе, обмениваясь несколькими словами с монахинями и монахами, наставлявшими юных причастников. Сестры монастыря святой Агнии, давно добивавшиеся от архиепископства большой милости – реставрации внутреннего двора школы, в надежде доставить удовольствие монсиньору, который, может, замолвит за них словечко архиепископу, приготовили сюрприз. Когда Его Преосвященство остановился возле девочек, сестры монастыря святой Агнии елейными голосами вопросили:
– Кто же эти агнелочки?
И тридцать девчушек, в том числе и Памела Гарофани, хором запели:
Настоятель храма, услышав такое странное признание, да еще сделанное во всеуслышание, едва не выронил скуфью, а монсиньор Спати, стараясь не выказать удивления и неприличной князю церкви веселости, закусил губу. Затем он ласково сказал несколько слов настоятельнице, думая про себя, что наивность добрых монахинь поистине величайшее чудо Господне, а никто из неаполитанцев даже не понимает этого. Все же, возвращаясь к алтарю, Его Преосвященство тихо заметил преподобному Альбранди:
– Дорогой отец настоятель… прошу вас, постарайтесь впредь сдерживать такого рода порывы… Милейшие сестры, конечно, не имели в виду ничего дурного, но у нас помимо друзей есть и враги, а ваша церковь сегодня полна народу… Право же, мне не хотелось бы стать посмешищем в Риме… Эти господа- остроумцы иногда пребольно кусаются.
Вскоре торжественные голоса хора и неземное пение девочек и мальчиков, сопровождаемое глубокими, задушевными звуками органа, погрузили всех присутствующих в состояние умиленного покоя. Каждый думал о чем-то своем. Серафина, глядя на Памелу, вспомнила себя в подвенечном платье, все свои наивные мечты, давно унесшиеся прочь вместе с его незапятнанной белизной. Мелькнула и мысль о верном Риго, но синьора Гарофани немедленно попросила у Бога прощения. Марио, расчувствовавшись, пустил слезу, он оплакивал в этот миг себя самого, пытаясь представить, будет ли такая же прекрасная музыка у него на похоронах. «Их, видимо, не придется долго ждать, – думал он, – коли Синьори решат с ним покончить». Дино почти не отрывал взгляда от обожаемой Джельсомины и мечтал о свадебном марше. Джованни улетел далеко-далеко. Гармонические звуки несли его над водами Атлантического океана, и молодой человек старался разглядеть маячившую впереди статую Свободы. Лауретта то молилась, то тщетно пыталась вообразить себе далекий Нью-Йорк. Что до Одри и Альдо, то оба грезили о той же церемонии, что и Дино. Мисс Фаррингтон, заблудившаяся в торжественных обрядах чужой религии, отдалась музыке, и псалмы, возносясь к небу, сметали все преграды между нею и Альдо. Девушка поклялась Богоматери (хоть англиканская церковь и не учит своих чад той страстной любви к Непорочной, которую испытывают к ней католики), что никогда не выйдет замуж ни за кого, кроме Альдо Гарофани, и попросила помощи и защиты.
Константино Гарацци меланхолично забивал гвоздь за гвоздем, приколачивая подметку. Эта история с Гарофани приводила сапожника в самое мрачное расположение духа. Стукнув молотком по пальцам, Гарацци испустил ужасное ругательство, звонко раскатившееся в тишине лавки. И надо же, чтоб как раз в это время вошел мужчина.
– Вот так прием, Константино! – воскликнул он, останавливаясь на пороге.
Но Гарацци был не в настроении поддреживать шутливый тон.
– Что вам надо?
– Поговорить с тобой.
– Поговорить?
Эта перспектива повергла сапожника в такую панику, что сердце громко застучало где-то у горла. Он с трудом поднялся на ноги.
– Вы от кого?
– Ни от кого.
– И все-таки хотите поговорить со мной?
– Вот именно.
Мужчина стоял спиной к свету, и Гарацци никак не мог разглядеть его лица.
– Так закройте дверь.
Гость повиновался. Константино подошел, крепко сжимая в руке молоток.
– Мы знакомы?
– По меньшей мере лет пятьдесят…
