Непонятно почему, становлюсь от этой мысли много счастливее.
— Гуляю так с чужой женой… смешно. — Ханеки садится, пристегивает ремни. Нельзя не согласиться, — действительно странновато. Пристегиваюсь подле него. Если посмотреть сбоку, — точь-в- точь Ханеки, которого я знала когда-то, в те дни, когда он меня на машине возил. Те же бледные, узкие губы, те же тонковатые волосы. Всегда удивлялась — почему он просто не пострижется покороче? Мимо нас проносится замученный служитель, проверяющий ремни безопасности. — Твой муж… какой он?
— Ой, он ужасно милый!
Вместе с этими словами на меня наваливается депрессия. Скверно, неправильно — говорить о Муцуки так небрежно. Так, словно его ничего не стоит описать в одной банальнейшей фразочке «Ой, он ужасно милый!». Нет, Муцуки — это много большее, это… это что? Я в растерянности. У меня не хватает слов. Как прикажете рассказать о Муцуки чужому человеку, пожелавшему узнать, каков он?
— Давненько я не видел этого выражения, мисс Нахмуренные Бровки, — комментирует он.
Раздается громкий гудок, и мы с грохотом трогаемся. Я вцепляюсь в ручку сиденья.
— Эй, ты что? Мы ничего плохого не делаем, перестань, пожалуйста, сидеть с таким видом. Я тебе всю жизнь повторял: ты — дикарка, и это — одна из черт, которые меня в тебе особенно привлекают!
Я, как и обычно, совершенно без понятия, что он имеет в виду. А «Падение в Атлантиду» — замечательная штука. Ожидание и предвкушение, пока мы медленно взбираемся вверх, все выше и выше; бешеная скорость, с которой обрушиваемся вниз; дыхание, срывающееся на нежданных крутых поворотах, когда вас трясет, как завтрак в школьном ранце; бьющие в лицо потоки воды… Я наслаждаюсь каждой секундой! Солнечный свет отражается от серебристых ручек. Слепит глаза. Смотрю вниз, на огромные черные ботинки Ханеки. Их стопроцентно уже десятки лет не чистили, на них налипла грязь, покрытая свежим слоем пыли. Для Муцуки такое было бы немыслимо!
Мы медленно плывем к остановке, тормозим на месте, с которого аттракцион начинается. Слышится восторженный гомон людей, расстегивающих ремни безопасности и вылезающих из кабинок.
Ханеки, склонившись ко мне, что-то говорит, и я еле разбираю слова, почти утонувшие в шуме и гаме вокруг:
— Неужто мы не сможем встречаться с тобой вот так, хотя бы изредка? Просто — как добрые друзья?
Он говорит не «добрые друзья», a «good friends» — по-английски.
Добрые друзья? И какого ж ответа он от меня ждет? Мы выбираемся из кабинки, сходим на твердую землю. Меня все еще малость пошатывает.
— Знаешь, не надо наезжать на Мидзухо-чан. Она всего лишь выполняла просьбу твоего мужа, — объясняет Ханеки, пока мы сходим по ступенькам, — и каждый мой волосок встает дыбом.
— Что ты сейчас сказал? Мой муж? Мой?
У выхода нас поджидают Мидзухо и Юта.
— Ответь мне, чей муж кого и о чем попросил?!
— Муцуки попросил. Меня… пригласить Ханеки-сан погулять с нами, — лепечет Мидзухо.
Мир плывет у меня перед глазами.
И пока Ханеки с Ютой поодаль крутятся на «тюльпане», Мидзухо рассказывает мне о телефонном разговоре, который состоялся у нее днем раньше. Рассказывает об идиотском звонке Муцуки. Он, похоже, уже тогда твердо решил с нами не ходить.
— Я пытаюсь узнать — почему? А он мне не говорит. А потом говорит-можно попросить тебя об одолжении? Говорит — знаю, что это прозвучит странно, но ты, случайно, не знакома с Ханеки, бывшим бой-френдом Секо? — Мидзухо тараторит все быстрее, она явно злится. — Я говорю — конечно, знакома, мы сколько раз все вчетвером общались, и все такое. А он спрашивает — не могла бы я, значит, пригласить вместо него в парк Ханеки? А я не знаю, что сказать. Я спрашиваю — да зачем? А он мне и отвечает: ну, понимаешь, состояние Секо в последнее время нестабильно. Депрессия у нее. Я говорю — ну и что с того? А твой Муцуки тут мне на полном серьезе и заявляет: по-моему, неплохо бы ей было любовника завести! Нет, вот так прямо и говорит, ты себе представляешь?! Я, конечно, говорю — я против. А он — что ты думаешь? Он смеется и говорит: я, понимаешь, в этом отношении для нее не гожусь. Не мое, понимаешь, это поле деятельности. А потом опять уже серьезно — только запомни, ей не любой ее бывший подойдет!
Кровь моя закипает от ярости. Хочется одного — немедленно помчаться домой и душу из него вышибить. Как он мог?! Глаза стало заволакивать слезами. Я прикрываю веки, но капли, горячие, как огонь, просачиваются сквозь ресницы и сбегают по щекам. Думаю — нет. Я его не прощу. Этого я не прощу ему никогда.
Я пытаюсь уйти, но Мидзухо хватает меня за руку.
— Ну, теперь твоя очередь объяснять, — заявляет она. — Что происходит? У вас, братцы, что, разлад какой-то?
И вот тут слезы льются рекой. Горло обжигает, я всхлипываю. Наверное, с этой красной до ушей физиономией я похожа на мартышку! Люди оглядываются в нашу сторону, но мне плевать. Значит, даже послание у него на пейджере сегодня утром — тоже часть хитрого плана?! А я-то за него беспокоилась, боялась — вдруг у него снова депрессия начнется, вдруг он опять есть перестанет! Я же на мертвых из-за него злилась!!! Подхватываю первое, что под руку попалось, — сумку Мидзухо — и принимаюсь швырять оземь ее содержимое, предмет за предметом. Упаковка желтеньких салфеток для рук. Косметичка. Записная книжечка. Коричневый кожаный футляр для темных очков. Щетка для волос. Пирожные для Юты. А Ханеки-то?! Господи, какой идиот! У него что — совсем ни стыда, ни совести?! Участвует в их кретинских интригах, делает, что ни прикажут! Я сажусь на землю и по-детски реву в голос.
Мидзухо присаживается рядом, гладит меня по плечу, но слезы не утихают. С карусели возвращаются Ханеки и Юта, вокруг нас потихоньку собираются люди. Я слышу их голоса, слышу, как кто-то спрашивает — ей что, с сердцем плохо?
В конце концов меня, впервые в жизни, кладут на носилки и уносят в медпункт. Кладут на жесткую белоснежную койку. Мне уже совершенно все равно, что со мной происходит. У меня плакать и то сил не осталось. Пожилая женщина в белом пальцами приоткрывает мои веки, осматривает зрачки. Спрашивает:
— Как вы там, живы?
Снимает с меня туфли. Прикладывает ко лбу холодное мокрое полотенце.
— Вы просто чуть-чуть отдохните, а потом посмотрим, как будете себя чувствовать, — говорит она и сжимает мое запястье. — Господи Боже, да у вас же пульс зашкаливает!
Я хочу сказать ей: «Не надо, зря время теряете», — но так приятно ощущать на глазах прохладу полотенца, так приятно, когда ступни в одних чулках овевает свежий ветер! Там, наверное, где-то — открытое окно. Бодрая музыка и веселые голоса. Вспоминаю — когда-то, много лет назад, я филонила на уроках физкультуры и проводила целые часы, вот так же растянувшись на койке в школьном медпункте.
— Я стопроцентно иду звонить Муцуки, — говорит встревоженная Мидзухо. — Где бы он ни был, уверена, способ с ним связаться есть.
— А я вот не считаю, что это — хорошая идея. Секо-сан — девушка экспрессивная. Иногда она способна на отчаянно импульсивные выходки. Полчасика, часик — и она совершенно успокоится. Не думаю, что стоит отрывать от работы ее мужа!
— Не в том дело, — выплевывает Мидзухо. — Речь о том, что виноват во всем он!
Щекой я чувствую чье-то дыхание. Чуть приоткрываю глаза — посмотреть, кто это. Из-под лежащего у меня на веках полотенца замечаю краюшек футболки Юты. Он склонился к кровати и серьезно меня рассматривает… да, я сейчас — зрелище еще то. Чувствую, как его взгляд ползет по моему лицу куда-то влево. Меня это начинает раздражать. Что делать — не знаю. Наконец, когда терпеть больше невозможно, рывком высвобождаю из-под простыни руку. На секунду он замирает… а потом протягивает свою дрожащую ручку и вкладывает ее в мою.
У него крошечная, теплая, влажная лапка.
Муцуки приезжает, когда я то ли сплю, то ли дремлю. Какой-то бодрствующей частичкой сознания улавливаю голоса — вот Муцуки благодарит медсестру, а Мидзухо отчитывает Муцуки, а Муцуки и Ханеки,
