планировка запомнилась – лучше некуда. Ясно, какие габариты доступны лестнице, чтобы не спиливать ножки и не стесывать углы. Раскладушки, это уж точно, пройдут…
Обычно Женька сама втаскивала велосипед на свой второй этаж и с шиком громоздила в прихожей, под вешалкой. Но сегодня она устала с непривычки и охотно уступила Валентину. Пока он отмывал колеса в луже перед подъездом, она успела подняться и открыть дверь. И сразу услышала голос матери, который заставил ее замереть на месте, – ровный и в то же время ломкий, почти до хруста.
– Давно ты у нас не была, – говорила кому-то мать. И в тоне ее был вызов, какое-то грустное удовлетворение и еще что-то, в чем Женька не могла разобраться. Но это «что-то» особенно полоснуло.
– Почти десять лет, – ответили матери.
– Через три недели будет ровно десять, – сказала мать.
– Правильно. Через три.
Только теперь Женька узнала голос мастера Приходько. И поняла, почему не сразу узнала. Не было в нем привычной по цеху полноты и властности. Голос звучал надтреснуто и мягко, будто «эта Приходько» о чем-то просила мать голосом, независимо от слов, независимо даже от тона. Самим голосом.
И еще Женька сообразила, только сейчас, что, действительно, Приходько, хоть и жила на той же лестнице, никогда не заходила к ним домой. Хотя во дворе они с матерью разговаривали частенько, Женька сколько раз видела. «Всегда на людях», – догадалась сейчас Женька. И ей внезапно захотелось зареветь. Вот прямо тут, в прихожей. Уткнуться носом в материно пальто и зареветь. В голос. Как маленькой.
– Куда их? – громко спросил Валентин прямо за Женькиной спиной. Он стоял на пороге, как бог, – со всех сторон обвешанный двумя велосипедами. И чистые их колеса крутились с медленной грустью.
В комнате замолчали, и Женька прямо всем телом услышала эту тишину. И почти сразу, будто ждала, вышла мать. Такая же, как всегда. Молодая. Красивая. Даже не сравнить с «этой Приходько». Никто и не сравнивает.
– Накатались? – сказала мать обычным голосом. – А мы тут с Ольгой Дмитриевной чаи распиваем…
Мать была такая же, как всегда. Только слишком суетилась, помогая Валентину ставить велосипеды. Задавала слишком много вопросов, шумно радовалась ответам, не дослушав даже до конца, бестолково бегала в кухню, к чайнику. По этой ее суетливости и по тому, как остро и мимолетно, ничего не спрашивая, мать взглядывала на Женьку, Женька поняла, что ее беспокоит. Поняла и сказала беспечно:
– А мы боялись, что спишь. Хотели тихонько войти, а Валька сразу как грохнет велосипедом, медведь.
– Что ты! – засмеялась мать с облегчением. – Когда это я днем спала! Борщ сварила, а фарш Валик сейчас провернет…
Пока Валентин орудовал мясорубкой в кухне, Женька переоделась, присела к общему столу, даже заставила себя улыбнуться «этой Приходько». Мать больше не суетилась, задумалась, лицо у нее постарело и заострилось. Как всегда, когда она думала для себя, будто никого рядом нет.
– Так я к вам за советом, – сказала Приходько, словно продолжая только что начатый разговор. – Девушка из комиссионного в цех просится, я уж решила зайти, спросить…
Но голос у нее был по-прежнему слишком мягкий, будто она за себя просила, а не за девушку, и Женька подумала, что зашла она не из-за девушки. Просто нужно было зайти – и вот нашла предлог.
– Кто? – оживилась мать. – Из нашего магазина?
– Она трикотажным отделом заведует, – сказала Приходько. – Говорит, надоело, хочет на пресс.
– Люба? – удивилась мать.
И Женька тоже удивилась. Люба из «трикотажа» всегда будто спала на работе. Даже странно было слушать, что она хотела чего-то, куда-то ходила по собственной инициативе, добивалась и объясняла. Женька давно чувствовала, что Любе не нравится магазин, но просто не давала себе труда додумать эту мысль до конца, что-нибудь посоветовать и предложить. Люба была неинтересна Женьке, и она только сейчас вспомнила, как несколько раз Люба спрашивала про фабрику, спрашивала пристально и даже с волнением. А Женька отделалась общими фразами.
– Как она? – сказала Приходько. – Ничего?
– Даже не знаю, – сказала мать. – Вообще-то ничего. Она девушка честная, с планом справляется. Покупатели на нее, правда, жалуются, это бывает. Какая-то она у нас сонная.
– Сонная? – удивилась теперь Приходько. – А мне показалось – энергичная девчонка.
– Вот и хорошо, – сказала мать. – Может, на фабрике она себя иначе покажет. Пускай переходит. Молодая же. Вон Женьку у нас никаким силком бы не удержать, раз не нравится.
– Полюбить никогда не заставишь, – кивнула Приходько. – Возьму я вашу Любу. Хотим бригаду ученическую создать. – Вдруг повернулась к Женьке и спросила в упор: – Пойдешь бригадиром?
– Нет, – быстро сказала Женька.
– Правильно, – улыбнулась Приходько, словно заранее знала ответ и он ее удовлетворил вполне. – Рано еще. Учиться-то думаешь?
– Нет, – ощетинилась Женька.
– Я уж устала ей говорить, – сказала мать.
– И не надо. – Женька встала и демонстративно удалилась на кухню. Проблему ее учебы они прекрасно обсудят и без нее. Все вокруг до тонкости знают, что надо Женьке, одна Женька ничего не знает. Прямо дурочкой она себя чувствовала, когда за нее все решали.
Валентин все еще возился с мясорубкой, сложной, как бульдозер, бабушкиной еще. Полина, соседка, жарила картошку, и теплый картотечный дух вкусно щекотал ноздри. Возле стола вертелся четырехлетний Виталик, Полинин сын, единственный в их квартире ребенок. Хитрые его глаза, косо и близко поставленные,
