Было же дело так: дождавшись, когда невидимы зверушки на перекур уйдут, собрался святой отец облегчить, так сказать, душу. Нацепил обереги ('Магистерские, — хищным взором отметила Канька, — по уставу волховскому — сечение розгами и каменование, ну, да волхов мудёр, ему видней'), помолясь, отодвинул засовы… и узрел, как на его забор сам собой упырь нанизывается. Ох, и струхнул волхв, не сказать чтоб больше! Орать и визжать не стал — не по чину всё ж таки, на крыльце постоял, зенками полупал и задом обратно в дверь сунулся, а про гряздец позабыл. За ненадобностью. Успел приметить, как упырь с забора ссаживается, гнилые клочья на кольях оставляя и бранясь богомерзки, спотыкнулся, и что- то больно по затылку его садануло. То был пол.
Знала б Канира, что волхв с перепугу депеш настрочил да всех голубей с ними разослал, по-другому б изъяснялась: с заботой о каждом вдохе его, с битьём утвари о пустую голову. А так — утешила старика, думками хитрыми поделилась да, уходя, строго-настрого наказала козней пришлецам не чинить, с речами подмётными не выступать, к Рисенне наведаться и тотчас обратно, а то 'я вашу натуру ехидную, энтузьязменную знаю, утворите что, впору голову под мышку сунуть!' Как в воду глядела.
Увидав, что пуста голубятня, озлилась Канира не на шутку. А обмолвился Вихря, что-де зазвал отец Фандорий ведьмарку к себе чай пить, тут и села баба. Когда язык вновь ворочаться стал, такой загиб надсмотрщический выдала — у свекровки глаза-бусинки на колёса тележные походить стали. Канька-то хорошо знала, что за «чаи» у волхва водятся, сама их готовила, подбирала травку к травке. Знахарь из святого отца был никудышный, в лютых кореньях он понимал не больше, чем хряк в заморских овощах. Удержу не ведал вовсе — сыпал «чай» на глазок, а Канирину ложку мерную на смех подымал.
С превеликим трудом баба гнев смирила, до вечера кое-как дотерпела. Когда стало смеркаться, волхв разжёг костры возле храма и стал хворостиной людей через дым прогонять, подобралась к нему тишком и взяла за грудки:
— Ты што ж, сукин сын, лешак безголовый, одурел, так тебя разэтак? Сызнова людей губишь, трах- тибидох, обомшей, плешивый лох? Што сыпанул, сказывай! Каков порошочек, белый аль серенький?
— Окстить, Нюшенька, о чем ты? — на лице старика изобразилось недоумение.
— Желтенький, вестимо? — гадюкой зашипела Канька. — Лунницу? И, поди, усю склянку вывернул? У-у-у, старый, расшибу, дребезгов не сыщешь! Дюжину ведьмарей с той скляницы под дерново укрывальце упрятать можно, куды единой девке-то!
Канька едва не плакала. На кой Свет Госпоже дохлая ведьмарка, какой с неё прок? Ни в пыточную сволочь, не поглумиться, не потешиться — всей радости, что ремешков наделать… Да и то неведомо ещё, из кого ремешки резать будут: из мёртвой девки или из живых олухов, которые её во тьму спровадили.
— Видел я кошкоглазую эту, — с величавым спокойствием ответствовал волхв, — сейчас только на погост с рыжим пошла, мальца в корчме оставила, он-то прямо за столом уснул… Жива-здорова, ничего с ней не сделалось, зелье твое не такое лютое, как ты о нём сказываешь. Аль повезло ей, девка-то — тьфу! Дура, нескладёха! И чаровник, видать, не умней… мальчишка, сопляк… Как только боги Света и Тьмы допустили непотребство сие?
— Не моги! — рыкнула Канька, встряхивая старика как облепиху по осени. — Слышь, не моги! Никому не мочно Хранителей лаять! Ин самим Хранителям не мочно!
Канира не любила словесной вязи и ничего не знала о Сократе. Но если в чём была уверена, так в том, что утром взойдет солнце, а Госпожа — великая женщина. Хранители же — вечная заноза в руке её, стало быть, они велики тоже. Потому бесстыдство стариковское у бедняжки не только в голове не укладывалось, а и вдоль хребта спинного не растягивалось.
— Ин лунница не сразу бьёт, сколь говорено-то было! Спит себе да опосля аки гадюка жалит! Ну как нежить в ту самую пору встанет? Прости-прощай, головушка!
— Да, бедный, бедный Аргеша, — покивал волхв, по одному разгибая её пальцы и высвобождая свой ворот. — Сытая-то курица волка залягает, а злая ведьмарка голодного упыря на лоскутья порвёт. Надо было и из шкатулки расписной взять… ну да, потерявши голову, по волосьям не плачут. Всё, Нюшка, ступай, твой черед. Ступай, говорю! — Он развернул очумевшую Каньку и подтолкнул к проходу меж кострами, наградив отеческим шлепком… по ней, родимой. — Худа тебе от того не будет, слово волховское.
Баба, спотыкаясь, побрела сквозь дым, пахнуший полынью и можжевельником, костеря волхва на все корки. А он, осенив себя священным знамением, задумчиво сказал:
— Может, хоть один проймёт? Из пяти-то?
~ ~ ~
Ночь бархатным покрывалом окутывала землю. Чернильно-синее небо было усыпано сияющими огнями, и при взгляде на него казалось, что смотришь в бездонную звездную пропасть. Бойкие звездочки, пересмеивались и играли в салки, распугивая бродячие кометы, а бледная как царевна Несмеяна, луна снисходительно наблюдала за ними: как и я, она ждала. Серебристая пелена барьера мягко колыхалась вокруг кладбища, Саша, стискивая кулаки, выплетал Восстань-из-праха, я играла в «ножички».
План был прост как всё гениальное: накапать чародею в кружку сонного зелья и уложить баиньки. Он был продуман до мелочей. Он был буквально обречен на успех.
И провалился с оглушительным треском.
Хаосу нет никакого дела до теоретических выкладок. Хаосу чихать на законы логики. Поэтому бутерброды падают маслом вниз, оттираемое пятнышко всегда находится с другой стороны, объект усыпления меняется кружкой с соседом, а вам остаётся выслушать упрёки и топать на кладбище в компании сердитого чародея. И смотреть, как накрывается медным тазом его гениальный план — из дюжины экзорцизмов он выучил тот, что действовал на всю нежить, даже на глумов и злыдней, но совершенно не работал на восставших мертвяках.
Мораль: читайте сноски мелкими рунами.
Что сколько головой о стенку не стучи, «ой» она не скажет, Саня понял лишь на седьмой попытке. Похвальное упорство — я скисла бы на четвёртой-пятой. Сходила за кольями и кувалдой, разделила кладбище на квадраты и к утру упокоила бы мертвяка методом исключения. Но бешеный бык рассуждать не привы… то есть, нормальные герои всегда идут в обход. Брат выпрямился, принял позу a-la Крепкий орешек-2, свирепо процедил: 'Ты хотел жесткий вариант? Что ж, будем действовать жёстко!' и начал читать стихи. В них бушевало пламя, ревела буря, гром гремел, лилась кипящая смола, а названия говорили сами за себя «Жизнь-дерьмо», 'Варон залэз балшой сасна и начал пасылат всэх на…', 'С корнем вырвали язык, наступили на кадык…'
Завершив моноконцерт пафосным 'Выходи, злой нахвальщик, на честный бой!', Саша с необычайно злорадным видом упёр руки в боки. 'Если б понты светились, здесь была бы белая ночь', — очнулся от спячки внутренний.
— Ну вот, — объявил брат, задрав нос чуть ли не до неба. — Начало положено, переходим к основной части. Я тут подумал ('Не надо!' — мысленно взмолилась я) и решил ('Не-е-ет!')… В общем, есть идея.
Слова, из которых получилась бы отличная эпитафия.
— Краткость, конечно, сестра таланта, — Саша в предвкушении потёр ладошки, — но сейчас вирши трэбэ примэнити. Аарт! Шоб, значит, всэ у нас було и ничё за цэбэ нэ було. Шекспира эта образина плотоядная, однозначно, не заслуживает, но, как говорится, не единым Шекспиром!.. А «КиШ» и не такое поднимет. Клянусь глазом Одина!
'Просто вывернуть руку или превратить запястье в кисель?' — подумала я.
~ ~ ~
Где-то в высших сферах Отец Богов проснулся и в ужасе схватился за здоровый глаз. Вокруг зашевелились лежащие вповалку пьяные эйнхерии. Эхо звонкого мальчишечьего голоса затихало под сводами Палат павших.
'Хранители, чтоб их тролли затоптали', — обреченно подумал бог и выудил из подпространства граненый стакан с прозрачной как слеза жидкостью.
~ ~ ~
Саша откашлялся и выразительно замолчал.
— Концерт отменяется? Тенор не в голосе?
— Ну шо 'нэ в голосе'? — возмутился он. — Может, я мотив забыл!
— Брат мой, но ум у него свой, — тяжело вздохнула я. — А ведь на вид нормальный парень — сутками сидит за компьютером, портит желудок в «Макдональдсах», слушает панк-рок… И не скажешь, что он
