— Все остальные не лучше Блуто? — спросил я.
Монро задумался.
— Он, по-моему, самый жестокий, но напряженные моменты есть во всех сценах допросов. — Монро глотнул виски и провел рукой по подбородку. — Кажется, именно с Блуто она делает самые опасные вещи.
Монро был прав. Остаться наедине с сердитым, напуганным и загнанным в угол мужчиной — какой же это допрос? Это жонглирование бензопилами. С Тощим был только один опасный момент: Кассандра стояла к нему спиной, ион поднял руку, но дальше дело не пошло. С Блуто все могло кончится хуже.
— Ей всегда удается заставить их говорить?
Монро погремел льдом в стакане и посмотрел на меня. Затуманенный взгляд, бородка припорошена солью. Я едва расслышал его слова.
— Всегда, — сказал он. — Они становятся в позу, грозят, юлят и лгут, но в конце концов отвечают.
Меня это не удивило. Судя по увиденному мной, Кассандра умела заставить людей говорить, хорошо умела. Она была терпелива и тверда и, казалось, обладала врожденным пониманием искусства ведения допроса: хрупкое сочетание силы, страха и сочувствия, благодаря которому жертва подчиняется, и коктейль из вины, тщеславия и усталости, который может вырвать признание. Из Кассандры получился бы хороший коп.
Я расплатился с Чезом Монро, погрузил его в такси и пошел по Смит-стрит в сторону Бруклинского моста. Если не считать посетителей баров и немногочисленных работающих допоздна закусочных, эта часть Бруклина оказалась практически в моем единоличном пользовании. Но хотя холод и ветер расчистили тротуары, они ничего не смогли сделать с моей головой, по-прежнему забитой Холли Кейд. Холли, Рен, Кассандра… уравнение проигрывалось снова и снова, разбавленное зловещими кадрами из ее фильмов и обрывками диалогов из ее плохих пьес, — унылая и безнадежная петля, без конца перематывающийся отрывок видеозаписи. Я закончил первую часть расследования, для которой Дэвид нанял меня: выяснил, кто такая Рен и чего она от него хочет. Если бы я только знал, что, черт побери, теперь с этим делать!
Глава 12
Во вторник утром в небе толкались тяжелые тучи, а на новостных каналах — сообщения о буранах, примчавшихся из Канады, разворошивших восточное побережье и столкнувшихся над Нью-Йорком. Насчет времени уверенности не было: может, завтра, может, послезавтра — но прогнозы звучали зловеще.
— Ерунда, — пробормотала Клэр и разломила тост напополам. — Они устраивают истерики, но вечно ошибаются. — Она намазала на хлеб клубничный джем и вернулась к «Таймс».
Сегодня она пришла рано, когда я возвращался с пробежки, и с тех пор мы сидели в дружеском молчании. Клэр просматривала газету, а я писал отчет для Дэвида. Я выпил апельсинового сока и перечитал написанное.
Факты выглядели просто, хотя и странно: Холли снимала очередной фильм и, сам о том не ведая, мой брат был ее партнером. Большая часть уже была снята, и теперь Холли настраивалась на торжественный финал. Для этого ей требовалось, чтобы Дэвид появился снова.
Проблема заключалась в том, что делать с этими фактами. Можно игнорировать требования Холли, но это рискованно. Она доказала свою непреклонность в преследовании добычи, а предположительно имеющиеся у нее многочасовые видеозаписи кувырканий с Дэвидом обеспечивали хорошее средство для шантажа. Но шантаж мог быть обоюдоострым оружием. Орландо Круг сказал, что Кассандра ревностно оберегает свою частную жизнь, да и вид искусства, которым она занимается, требует анонимности… поэтому угроза разоблачения могла бы подействовать. Но еще Холли была явно ненормальной, отчего ее мотивы не поддавались пониманию, а реакции — прогнозированию. Я вздохнул и провел руками по волосам. Гадать бессмысленно… я просто играю в игру, чтобы не думать все время о самих фильмах.
Почти двенадцати часов оказалось достаточно, чтобы взглянуть на них как на уникальные, превосходно выполненные произведения. Еще я понял, что бывшие коллеги Холли Мойра Нил и Терри Грир не преуменьшали ее талант актрисы. Холли была удивительная, ее способность и готовность полностью погрузиться в роль просто пугали. Но вызванное фильмами тошнотворное, липкое ощущение не исчезло. Показанная в них безысходность угнетала, а презрение и продуманная жестокость бесили.
И разумеется, было невозможно не воспринимать Дэвида как одного из этих безликих, механических мужчин… невозможно не думать о том, что привело его к Холли, и о том, что она записала с ним на скрытые камеры. Невозможно не спрашивать себя, какие запасы ярости и жестокости она выпустила на волю и сколько времени ушло на поощрения. Чем больше я думал о Дэвиде, тем больше убеждался: я совсем не знаю своего брата. Силуэт расплывался, отступал в глубь темного коридора.
Может, память разбередил запах тостов. А может, зловещий предштормовой свет.
Это случилось промозглым февральским днем, в среду. Я был дома, а не в школе-интернате и не на каникулах, а потому, что меня поймали — в третий раз — с косяком в лесу за общежитием. Декан по работе с учащимися сказал, что, возможно, исключение на месяц чему-то меня научит, и не ошибся. Я узнал, что можно купить приличную марихуану по приличной цене у работающего в вечернюю смену швейцара в нашем доме и что ночной бармен в «Барритауне» на Первой авеню не потребует документов, если дать хорошие чаевые. В тот день я проспал до трех, и спал бы дальше, если бы не шум. Меня разбудили родители.
В тот год мать отложила зимнее паломничество на курорт, а отец — редкий случай — выбрался из кабинета, и они решили выяснить отношения прямо перед дверью моей спальни. Как часто случалось в то время, я стал удобным предлогом. Ничего нового в этом не было, и я попытался отключиться, но разговор оказался нетипично громким.
— Что он делает с собой?! — воскликнула мать.
Отец хмыкнул.
— Ищет свой путь. В конце концов, ему всего пятнадцать.
— Ему шестнадцать, и, насколько я знаю, он ни черта не ищет.
— Неужели все в этой семье должны становиться банкирами?
Тут в коридоре послышались шаги и голос Дэвида. Он уже учился в Колумбийском университете, но часто появлялся дома: то ему требовалось поесть, то чистое белье, то еще что. Он болтал о списке лучших студентов, о том, что попал на чей-то семинар для аспирантов, — и все это радостным, пронзительным голосом. Когда он замолчал, наступила пауза; впрочем, ненадолго. Потом родители продолжили с того места, на котором их прервали.
— Несомненно, не все должны быть банкирами, — сказала мать. — Но неужели эти не все должны быть недисциплинированными и незрелыми? Неужели они, черт побери, должны потакать своим прихотям?
Отец мрачно рассмеялся:
— О ком именно мы сейчас говорим? — Его слова, казалось, надолго зависли в воздухе. Потом я снова услышал шаги и решил, что все расползлись по своим углам. Но ошибся. В коридоре послышался судорожный вздох, невнятное бормотание и одно-единственное ругательство.
— Сволочь, — произнес Дэвид.
Некоторое время я таращился в потолок, а когда стало ясно, что заснуть уже не получится, побрел на кухню. Я читал газету и ел подгоревший тост, когда вошел Дэвид. В пальто и при галстуке, волосы недавно подстрижены — ни дать ни взять юноша с плаката, рекламирующего какой-нибудь колледж Библейского пояса. Дэвид демонстративно посмотрел на часы. И началось.
— Рано встал, я вижу. Трудный день, надо полагать. Приходится много смотреть телевизор, выкуривать килограммы травки? — Я не реагировал, и Дэвид ухмыльнулся. — Что, нечего сказать сегодня? Может, ты еще тепленький… еще не отошел от прошлой ночи?
