слышен лишь как бы шелест шелка, что должно означать гармоничный союз парусника с водой. Ян закрыл глаза хозяину парусника. Чтобы оно могло вытянуться во всю длину, он перетащил тело с помощью Алена Дугэ на середину барки. Хотя глаза и закрыты, лицо все еще выражает удивление. Ян укутывает его в брезент, дабы избежать искушения — бросить в воду. Ведь на земле его ожидает Нонна Керуэдан. Он-то знает. Юнга трет гармонику о куртку.
— Ян, где теперь Пьер Гоазкоз?
— В раю, паренек. Не знаю, в каком именно, но в его собственном раю.
— Как странно. Сейчас — ночь под рождество, мы едва не кончили жизнь под водой, много говорили, но ни разу не вспомнили милосердного бога и всего того, чему нас учат в церкви.
— Ты ошибаешься, Херри, ни о чем другом речь у нас и не шла.
Теперь вокруг них — морские птицы. Это — последний этап. Они летают сомкнутым строем над «Золотой травой». Как широк размах их крыльев! И голодные же пройдохи! Как они кричат! Но на «Золотой траве» нет никаких остатков пищи. На «Золотой траве» нечем поживиться, ни одной чешуйки, ни одной корки, убирайтесь отсюда! От ваших криков лишь усиливается голод команды. С тех пор как Пьер Гоазкоз, этот помешанный, лежит вытянувшись под брезентом, жизнь начинает предъявлять свои права, говоря вульгарно. Очень вульгарно.
Когда Нонна Керуэдан закрывал за собой калитку, раздался первый удар колокола церкви Логана. Мари-Жанн Кийивик уже продвинулась вперед шагов на тридцать, за ней следуют две другие женщины, взявшись за руки. Старику приходится поторапливаться, чтобы их догнать. Мари-Жанн оборачивается.
— Да способен ли он следовать за нами, этот Нонна?
— Не беспокойтесь, идите, — отвечает он.
Ночь светла, небо сияет. Дорога покрыта снегом, но ее легко различить. По ее обочинам разбросаны оголенные кусты, которые тоже стоят в белом одеянии. Слева раздается несильное ворчание океана, прерываемое ударами прилива. Дует сухой ветер. Мари-Жанн вспоминает другую ночь, когда она шла за сыном, в подобном же наряде, просить руки Лины у ее матери Лик. Теперь все изменилось. Девушка, вся трепеща при мысли о возможном отказе Алена Дугэ, следует за ней, но она, Мари-Жанн, сумеет свести на нет все счеты еще прежде, чем тот или другая откроют рот. Такие неумехи — эти двое.
Когда кортеж, освещаемый тремя фонарями, прибывает к морю, на набережной не светится ни одного огонька. Даже тетушка Леония закрыла свою лавочку. Она, наверное, направилась в церковь, чтобы вместе с другими женщинами перебирать четки в ожидании начала мессы. Даже если где-нибудь в теневых уголках и прячутся мужчины, они постараются не попасться на глаза вдове Дугэ. Но большинство логанцев — в своих разрушенных жилищах, сидят в темноте, уперев локти в колени, не способные предпринять что- либо, или же, раздавленные усталостью, легли в постель. Лина думает о матери, которая находится в своем удаленном, не видном с берега, отеле. Она представляет себе, как та сидит на кухне, сгорая от беспокойства за дочь, которая не возвращается. Коммивояжеры легли спать, журналисты тоже, после того как они, безостановочно бродя по всему Логану, чтобы суметь описать, в каком состоянии находится городок, записывали свои впечатления, расспрашивая то одного, то другого. А может быть, и они тоже пошли в церковь, чтобы потом дать представление об «атмосфере». Ремесло обязывает. Телефону, «аппарату, чтобы говорить через стену», как его называет Корантен Гоанек, пришлось-таки потрудиться. Все эти люди зачислили «Золотую траву» в «пропавшие без вести», во имя большей патетичности встречи населения с министром, которая должна состояться завтра.
Мари-Жанн проходит решительными шагами мимо завода, у стен которого нагромоздились обломки барок, покрытые слоем снега, уже начинающего таять. Кажется, она вовсе не замечает того плачевного состояния вещей, которое царит вокруг нее. Но Элена Морван внезапно останавливается, охваченная слабостью. Она не подготовилась к подобному зрелищу. Лина берет ее под руку, помогая сдвинуться с места, чтобы догнать Мари-Жанн Кийивик, которая, решительно скрестив под шалью руки на груди, уже вступила на мол. Ветер намного усилился. Волны вздымаются и с сильным шумом обрушиваются на плотную каменную стену. Посередине этой стены — пролом, образованный натиском урагана. Пробита брешь примерно в двенадцать метров, которая затрудняет дальнейшее продвижение.
У края бреши уже стоит кто-то, ожидающий. Высокая женщина в громадных, совсем новых сабо, безразличная ко всему окружающему, она устремила взгляд к горизонту. У нее не хватило, по видимому, мужества надеть головной убор. Голова ее закутана в голубой ситцевый фартук. Сколько времени несет она свою вахту? Мари-Жанн ее узнает.
— Вы тоже здесь, Фан!
— Еще бы.
Она не шелохнулась. От нее больше и слова не вытянешь Это — мать юнги Херри. Молчаливая эта женщина работает на заводе, где никто и никогда не видел ее улыбающейся. Но в остальном она безупречна. Сердце щемит видеть ее тут в одиночестве, если не знать, что она всегда истово его охраняет. Когда Элена направляется к ней, Мари-Жанн удерживает ее за руку и отводит назад. Нонна Керуэдан задает себе вопрос: не Фан ли положила на воду ковригу черного хлеба со свечой? Во что он вмешивается!
Все ждут. Фан в трех шагах от общей группы. И снова звонят колокола, но в учащенном ритме.
— Он был чересчур стар, — брюзжит Корантен, как бы успокаивая себя, — сердце у него давно не в порядке. Ян Кэрэ это знает так же хорошо, как и я.
— Но он хотел закончить свои дни на судне, а не в постели «большого дома». Он получил то, чего добивался, помешанный, последний Гоазкоз. Он доволен.
Тем не менее команда ощущает себя виноватой, все испытывают неловкость оттого, что на душе стало легче. Смерть хозяина «Золотой травы» освободила их от обещания, которое каждый из них дал лишь самому себе, а теперь можно считать эту иллюзорность недействительной, хотя она и позволяла им считать, что они избегнут общей участи. «Золотая трава» служила защитой Алену Дугэ от Лины Керсоди. И все же он испытывал недовольство, затаив некоторую злобу против Пьера Гоазкоза, возможности которого он преувеличил, но не решался оставить его, чтобы не признать своей собственной ошибки. Для Корантена Ропара дело обстояло проще. Он нашел на «Золотой траве» свой собственный дом, повсюду, в других местах, он чувствовал себя как бы прохожим, терялся вне тени, падающей от Пьера Гоазкоза. Он его избрал своим учителем и подлинным отцом, невзирая на то, что он никогда не понимал и тем более не разделял его безумной идеи. Пьер Гоазкоз был для него прибежищем, его защитой от тысячи западней, которые ему расставляла его застенчивость, пока он не встретил Элену Морван. С тех пор эта женщина переняла покровительственную роль Пьера Гоазкоза, открывая ему в то же время совсем новое видение мира, о котором он раньше и не подозревал. И это открытие развенчала в его глазах хозяина «Золотой травы». Что же касается Яна Кэрэ, самого близкого к помешанному хозяину, который понимал его всех лучше, то он закончил свое обучение у хозяина «Золотой травы». Теперь ему надо было продвигаться дальше, искать в другом месте и с другими людьми тайного удовлетворения своих желаний, которые пустили ростки еще при его рождении, по всей вероятности, как фантастическое наследие его отца. Пьер Гоазкоз заплатил за свое поражение жизнью, и теперь Ян ничего ему больше не должен. Возможно, в чем-то, только он не знает, в чем, он остался в долгу перед юнгой, которого Нонна Керуэдан, сам того не желая, настроил на мистический лад; для большинства — это лишь бредни и обычные детские сказки и лишь для избранных — это зерна жизни. Но этим избранникам приходится дорого оплачивать свой дар. Что поделаешь! Эта нескончаемая расплата по счету заранее предопределена; не является ли сам по себе дар одновременно и вознаграждением? Он, Ян Кэрэ, тоже — помешанный.
Вот и юнга как раз подходит к нему. Он становится на колени, на банку, где сидит Ян. У двоих других глаза и слух целиком поглощены приближающейся землей.
— Ты уедешь, Ян Кэрэ, не так ли?
— Придется уехать, Херри. В Логане мне больше нечего делать.
— Все из-за растения Аллилуйя?
— Из-за него или еще из-за чего-нибудь другого. Но — неизменно из-за золотой травы.
— Я еще чересчур молод, чтобы последовать за тобой. И потом я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы избегнуть завода. Ведь у меня — мать. Но обещай извещать меня о себе. Возможно, что однажды я к тебе присоединюсь. Тогда я буду совершенно свободен, с пустыми руками и пустыми карманами.
