заставить ее работать, если не воевать где-нибудь, – вот почему отец уехал из Америки работать в ЕКА.
Тем временем образовалась Объединенная Европа, и Америка оказалась оторванной от самого большого мирового рынка и была вынуждена постоянно девальвировать доллар, чтобы меньше платить европейским кредиторам, и вести вечные войны в Латинской Америке – иначе не удержать на плаву разваливающуюся экономику.
А теперь, когда русские заговорили о вступлении в Европу, Штаты пытаются помешать этому, угрожая, что скорее аннулируют свой долг в Европе, чем согласятся обогащать людей, продавших демократию коммунистам.
Вот почему отцу не давали строить его космические корабли, вот почему ребята-французы издевались над ним самим и обзывали его «гринго» – Роберту Риду трудно было винить их за это.
В тот год Бобби пережил краткий период увлечения антиамериканизмом. Он требовал, чтобы его звали Робером, говорил только по-французски, даже с отцом. Стал играть в европейский футбол. А когда Соединенные Штаты снова вторглись в Панаму, принял участие в антиамериканской демонстрации.
Когда Бобби вернулся с демонстрации домой и за обедом никому не давал слова сказать, рассыпая бесконечные оскорбления в адрес Америки, терпенье у отца лопнуло, и после обеда он остался с сыном за столом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.
– Вот что, Боб...
– Робер! Et en fran?ais! [57]
Отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.
– Черт возьми, Боб, мы американцы, – сказал он. Бобби никогда не видел его таким рассерженным. – И мы прекрасно можем обсудить все как американцы, на своем родном английском языке.
– Я родился во Франции, – угрюмо сказал ему Бобби. – И когда мне будет восемнадцать, хочу получить общеевропейский паспорт и французское гражданство!
– Слушай, Боб, я не очень-то разбираюсь во всех этих политических хитростях... – гораздо мягче сказал отец. – Но... дай-ка я покажу тебе кое-что... – И он повел Бобби из столовой в гостиную, а оттуда по коридору в комнату сына.
Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов «Роллинг Стоун» и «Плейбой», и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками – у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге – ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом [58] нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.
– Почему ты не избавился от всего этого, Боб? – спросил отец.
Бобби пожал плечами.
– Je ne sais pas... [59]
– Я скажу тебе, сынок, почему, – сказал отец. – Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это... это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа «звездных войн», вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь – эта грязная политика, – конечно, заслуживает ненависти...
Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.
– Но это нельзя ненавидеть, Боб! – с силой сказал он. – Нельзя ненавидеть проект «Аполлон» и хребты Сьерры, «Лос-Анджелес Доджерз», и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.
Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза – грустный, растерянный и немного смущенный.
– Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, – повторил он. – Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?
– Да, пап, – вырвалось у Бобби. – Мне кажется, да.
Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим «Американским Бастионом», как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле – не говоря о том, кем ему хочется стать, – пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.
И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась – она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.
– Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический – неплохие учебные заведения... – сказал он.
– Да ну, Джерри, ты это серьезно?..
– И что же ты будешь изучать в Америке, Бобби-и? – пропищала Франя. – Бейсбол?
– А ты что будешь делать в русских университетах, дурья башка, – обкуриваться до невесомости?
– Роберт!
