должен был поступить? Он не мог допустить, чтобы в двух шагах от него человек рухнул на пол. Он встал, взял Булстрода под руку и, поддерживая, вывел из зала. Но хотя его поступок был вызван только состраданием и жалостью, он испытывал в этот момент невыразимую горечь. Казалось, он открыто подтверждал свой сговор с Булстродом, как раз тогда, когда он понял, как выглядит в глазах окружающих его роль. Сейчас он осознал, что этот человек, который трепеща цеплялся за его руку, дал ему тысячу фунтов подкупа и злонамеренно нарушил его указания, ухаживая за больным. Вывод напрашивался сам собой: все в городе знают о займе, считают его подкупом и не сомневаются, что Лидгейт его сознательно принял.
Бедняга Лидгейт, терзаемый этим ужасным открытием, тем не менее почувствовал себя обязанным проводить Булстрода в банк, послать за его каретой и отвезти домой.
Тем временем в ратуше торопливо покончили с делом, ради которого собрались, и, разбившись кучками, принялись оживленно судачить о Булстроде и… Лидгейте.
Мистер Брук, до которого ранее долетали только туманные недомолвки, сожалел, что «допустил излишнюю короткость» с Булстродом, и, беседуя с мистером Фербратером, посочувствовал Лидгейту, попавшему в двусмысленное положение. Мистер Фербратер собирался идти в Лоуик пешком.
— Садитесь в мою карету, — сказал мистер Брук. — Я еду к миссис Кейсобон. Вчера вечером она должна была вернуться из Йоркшира. Она рада будет со мной повидаться, знаете ли.
По дороге благожелательный мистер Брук выразил надежду, что Лидгейт не сделал ничего предосудительного… такой незаурядный молодой человек, мистер Брук это сразу заметил, когда тот явился к нему с рекомендательным письмом от своего дяди, сэра Годвина. Глубоко опечаленный мистер Фербратер не сказал почти ни слова. Он знал: человек слаб, и нельзя с уверенностью утверждать, как низко мог пасть Лидгейт, стремясь избавиться от унизительных долгов.
Когда карета подъехала к воротам, Доротея, гулявшая в это время в парке, подошла встретить гостей.
— Ну-с, моя милая, — сказал мистер Брук. — А мы только что были на собрании в ратуше, обсуждали, знаешь ли, санитарные предупредительные меры.
— Там был и мистер Лидгейт? — спросила Доротея. Оживленная, полная сил, она стояла с непокрытой головой, озаренная сверкающим светом апрельского солнца. — Мне необходимо встретиться с ним и подробно обсудить все, что касается больницы. Мы так условились с мистером Булстродом.
— Ах, моя милая, — со вздохом сказал мистер Брук, — мы привезли дурные вести, дурные вести, знаешь ли.
Провожая мистера Фербратера домой, они прошли к калитке, которая вела на кладбище, и по дороге Доротея узнала о беде, постигшей Лидгейта.
Она слушала с глубоким интересом, раза два спросила о подробностях, касавшихся Лидгейта, и о том, какое впечатление он на них произвел. Помедлив несколько мгновений у калитки, она с жаром обратилась к мистеру Фербратеру:
— Вы ведь не верите, что мистер Лидгейт способен на подлость. И я не верю. Так давайте же узнаем истину и защитим его от клеветы!
Часть восьмая
Закат и восход
72
Как бы двойное зеркало, душа
Родит ряды прекрасных отражений,
Вперед их продлевая и назад.
Благородный порыв Доротеи, загоревшейся желанием оградить Лидгейта от подозрений в том, что он дал себя подкупить, неожиданно наткнулся на препятствие: мистер Фербратер сумел ее убедить, как непросто что-то предпринять в подобном положении.
— Дело очень щекотливое, — говорил он. — С чего начать расспросы? Можно либо пойти официальным путем, обратившись к судебным властям, либо неофициальным, иными словами — поговорить с самим Лидгейтом. Первый путь ненадежен — об этой истории ничего не известно точно иначе им воспользовался бы Хоули. Разговаривать же на эту тему с Лидгейтом я, право, не решусь. Он может это воспринять как смертельное оскорбление. Я неоднократно убеждался, как трудно говорить с ним о его личных делах. К тому же следовало бы заранее знать, что именно он сделал, в противном случае нельзя предугадать исход беседы.
— Я уверена, что ничего предосудительного он не сделал. Люди всегда оказываются лучше, чем полагают их ближние, — возразила Доротея.
За последние два года ей пришлось многое пережить, и одним из главных итогов явилась горячая убежденность: нельзя судить о людях предвзято. Впервые за все время их знакомства она почувствовала досаду на Фербратера. Как можно осторожничать и думать о последствиях, как можно не верить в торжество справедливости и добра, когда искренность и пыл — залог успеха. Два дня спустя священник, дядюшка и Четтемы обедали у Доротеи, и когда слуги принесли десерт и вышли, а мистер Брук, покачивая головой, погрузился в дремоту, Доротея с прежней горячностью вернулась к тому же предмету.
— Мистер Лидгейт, конечно, поймет, что, услышав о нем клевету, его друзья немедленно пожелали его защитить. Для чего же мы живем, если не для того, чтобы облегчать друг другу жизнь? Я не могу быть равнодушной к горестям человека, который в моих горестях помог мне советом и ухаживал за мной, когда я заболела.
Голос и манера Доротеи были ничуть не менее решительны, чем три года назад, когда она хозяйничала за столом у дяди, а житейский опыт дал ей еще больше оснований с убежденностью высказывать свое мнение. Но сэр Джеймс Четтем уже не выступал в роли покорного и робкого вздыхателя; сейчас это был заботливый зять, искренне восхищенный свояченицей, но неустанно следящий за тем, чтобы она не стала жертвой новой ошибки, столь же пагубной, как брак с Кейсобоном. Он улыбался реже, а фразу «совершенно верно» употреблял гораздо чаще для того, чтобы предварить ею возражение, а не согласие, как в ту пору, когда был холостяком. Доротея с удивлением увидела, что ей требуется вся ее решимость, чтобы противостоять ему, в особенности потому, что он и впрямь являлся ее добрым другом. Возразил он и сейчас.
— Но, Доротея, — произнес он с укором, — как можно вмешиваться таким образом в чужие дела? Лидгейт, вероятно, знает, во всяком случае вскоре узнает, что говорят о нем в городе. Если он ни в чем не виноват, то оправдается. Но должен сделать это сам.
— Я думаю, друзьям его следует дождаться удобного случая, — вставил мистер Фербратер. — Вполне возможно… я сам не раз поддавался слабости и потому могу себе представить, что даже человек благородный, а Лидгейт несомненно таков, способен принять деньги, нечто вроде платы за молчание о давно миновавших событиях. Да, я могу себе представить, что он это сделал, если он измучен гнетом житейских неурядиц, а его обстоятельства были и впрямь нелегки. Что он способен на худшее, я не поверю, разве только мне представят неопровержимые доказательства. Но есть проступки, которые неминуемо влекут за собой тягчайшие последствия, их всегда можно объявить преступлением, и человек не в силах оправдаться, хотя знает, что невиновен.
— О, как это жестоко! — сжимая руки, произнесла Доротея. — Неужели вы не захотите быть единственным, кто верит в его невиновность, хотя против него ополчился весь свет? Кроме того, за человека говорит его репутация.
