подавленное желание замолчать, это я тебе и без графолога скажу, а отступление — это побег в соседнюю реальность, который автор совершает от беспомощности.
— А, значит, ты все-таки прочел.
— Ночью читал. Завелся от твоих листочков и проснулся с желанием работать. Но вот пришел ты со своим синдромом сиделки, и теперь я должен мыться, хотя еще не успел испачкаться.
— Ты похож на убитого Марата, — сказал я, доливая в воду кипяток, — не хватает только чернильницы и свисающей на пол простыни.
— А ты похож на простоволосую деву у тела Гектора, здоровенную такую деваху.
— Заткнись, или будешь мыться сам.
— Да подлей же горячей воды, подлая Андромаха!
Я с размаху поставил ведро на пол, вода выплеснулась мне на ноги.
— Шея твоя словно башня слоновой кости, а в ней сидит маленький писатель с черной-черной рукой, отдай мое сердце, — прошептал Лилиенталь и засмеялся.
Смех у него звонкий, будто в корабельную рынду бьют. Обрезать бы все эти корабельные канаты, подумал я тогда, отобрать костыли, сломать коляску и посмотреть — поможет ли ему прихотливая речь, выберется ли он из дому. Небось так и будет сидеть пересохшим кузнечиком, месяц-другой, пока хозяин квартиры не спохватится, что рента не пришла.
А теперь я думаю вот что: с Андромахой это он перегнул, завидует моим славянским волосам и литовскому росту. Скорее уж я — апулеевский Телефрон. Последний известен тем, что заметил, что ему заменили уши и нос на восковые, лишь тогда, когда ему сказали об этом прямо в лицо. И с бабами ему тоже не везло, хотя и давали этому Телефрону на каждом углу.
Был один французский поэт, умерший, кажется, от сифилиса, так вот, он считал, что зрячим человек становится лишь ценою систематического разрушения чувств. Вранье. Я довольно быстро разрушил свои чувства к женщинам и совершенно уверен, что зрение мое ничуть не острее прежнего. Что до самих женщин, то они как были selva selvaggia, так и остались, только желания изучать эту сельву у меня теперь почти не бывает. Все могу с ними делать, а говорить не могу. Стоит заговорить, сразу пропадает охота что-нибудь делать. Как будто в руках у меня целлулоидный пупс с кудельными косами: откроет рот, промычит мембраной, и все, аллес, мощная ось Вселенной роняет сама себя.
Сегодня меня снова вызывали на допрос в кабинет с длинным узким зеркалом во всю стену.
Такое зеркало с двойственной природой я видел в кино, это просто хитрое стекло, за ним стоят люди и разглядывают тебя, оставаясь невидимыми. В углу кабинета стоял эвкалипт в горшке, сизые листья опустились, а нижние ветки высохли дочерна.
Я сидел на единственном стуле и спрашивал себя, почему в этом кабинете я чувствую себя как тот друскининкайский гусь, которого двоюродный дед с бабкой откармливали на хуторе кукурузой против его воли. Бабка садилась на скамью, зажимала птицу между коленей, вставляла ему в клюв воронку и сыпала кукурузу прямо в гуся, нежно поглаживая содрогающееся горло.
— Кому меня теперь показывают? — спросил я Пруэнсу. — Вы арестовали метиса-кабокло? Пусть тогда подтвердит, что двадцатого февраля он принес мне деньги и дядин пистолет, после чего заявил, что мы в расчете, хотя мое обещание выполнено только наполовину.
— А что вы им обещали?
— Я не уверен, что это относится к делу. Вы держите меня незаконно, передавайте дело в суд, и суд меня оправдает. Ваше обвинение развалится, как песочная крепость в приливе.
— Красиво сказано, — фыркнул он. — Будут еще требования?
— Мне нужна связь, чтобы отправить письмо. Хотя бы полчаса в комнате с вай-фаем.
— Здесь нет такой комнаты, — Пруэнса встал и потянулся. — Но я занесу вашу просьбу в протокол.
Он вышел из кабинета, но, как только я взялся за стакан вина, оставленный на краю стола, вернулся и ловко вынул стакан из моих рук. Ясно, смотрел на меня через стекло, засранец.
— Вы мне еще лампу в лицо направьте, — сказал я. — Вина пожалели?
— Выпейте воды, — он кивнул на пластмассовый бочонок с краном, стоявший на подоконнике.
— Эту воду у вас годами никто не меняет. Кстати, если вы эвкалипт не пересадите, он скоро умрет.
— Мы тут сажаем, а не пересаживаем, — быстро ответил Пруэнса, употребив
Какое-то время мы сидели молча и обменивались взглядами, так смотрят друг на друга постояльцы, встречающиеся за завтраком в большом отеле: настороженно и пусто.
— Здесь тюрьма, Кайрис, а в тюрьме люди страдают и думают о своих ошибках, — сказал следователь, прервав затянувшееся молчание.
— Не все. Я человек, для которого тюрьма — благо.
— В каком смысле? — он так медленно отхлебывал из стакана, что у меня пересохли губы.
— Я боюсь не того, что со мной будет, а того, что было. Потому что со мной ничего не было.
— Есть ли у вас жалобы? — он поставил пустой стакан на стол. — Нужен ли врач?
— С чего бы такая забота? В изолятор я больше не хочу, не вздумайте снова поить меня вашей снотворной дрянью. Меня от нее тошнило, как от хуторского самогона.
— Надо быть осторожнее, — участливо сказал Пруэнса, — и не пить что попало. Что касается зеркала, то вы правы: сегодня вас показывали свидетелю. И свидетель вас опознал.
— Так вы его поймали все-таки. Выходит, не такой уж он невидимый, этот мадьяр.
— Не его, а ее, — поправил меня Пруэнса, отставляя пустой стакан. — И ловить не пришлось, она с радостью согласилась помочь следствию. Красивая женщина, между прочим.
— Красивая, но тесная, — сказал я мрачно. — Есть такие люди: с ними приятно и весело, но хочется выйти из комнаты как можно быстрее.
— Это не помешало вам находиться с ней в довольно тесных отношениях, а потом еще и преследовать! — он смотрел в окно, но я чувствовал, что он доволен своим каламбуром. — Relata refero, передаю, что слышал. С вами она разговаривать отказалась, но мне это и не нужно, достаточно письменных показаний.
— Преследовал? Да я имел ее сколько хотел, — я сказал это с презрением, чтобы изгнать из головы внезапную картинку с расхристанной Додо, высоко взлетающей над моим животом. — И потом, с какой стати она проходит по делу как свидетель? Она замешана в этом деле по уши, эта ваша блудливая сеньорита. Я требую очной ставки!
Вот кретин, мог ведь заглянуть в ее сумочку и проверить карманы — я в сотый раз обругал себя за то, что не знаю настоящего имени Додо. Как можно спать с женщиной, не зная ни ее имени, ни имени ее родителей, ни адреса, ни возраста, ни даже цвета глаз под линзами?
Ощущение праздника, вот что заменяло ей имя, как бы я теперь ни пытался вычеркнуть это из памяти — чертова Додо была как полдень на яхте, выходящей в открытое море. Парусиновые тенты, ледяной лимонад, синее, до белых брызг отстиранное небо, дегтярный запах канатов, упруго поддающихся, когда присядешь с бокалом, чуть липнущая к рукам свежая краска поручней, да вообще все. Один раз я был на такой яхте вместе с Душаном, мы там монтировали японскую охранную систему с сиреной, яхта называлась «Tomtorn». Хозяин-швед объяснил мне, что это мифический белый змей, которого видят раз в сто лет, а то и реже, и что, увидев змея, надо схватить его и крепко держать, пока он не выползет из старой кожи, а кожу присвоить, чтобы стать непобедимым.
— Вы хотели сказать
А на Таврической улице
Мамочка Лялечку ждет.
Где моя милая Лялечка,
