морпех его раскусил.
— Нет, нет! Что ты Кот, не курю! В армии дяди Сэма это строго карается по законам военного времени.
Кошкин гоготнул:
— Ну ты поэтому и здесь, а, Марти? Не будешь же ты нам рассказывать, что тебя закрыли за то, что ты расклеивал по острову русские листовки! Ты шпион, Марти! Значит наш! Коммунист или комсомолец?! — матрос «атаковал» словами со скоростью пулемёта, перемежая и русский, и английский.
Симмонсу второй раз стало не по себе. Да он чистый дьявол, этот русский мальчишка-моряк со смешным именем Кот. Куда до него сержанту Керри с его тупыми шуточками и зубодробительными тычками. Вот привязался.
— Да, Кот, я курил каннабис и поэтому оказался здесь, — сознался он, даже вспотев от напряжения.
— Командир, а командир! А сейчас бы дёрнуть бычка с коноплёй-то! Глядишь бы и веселее было, — высказался в сторону Булыги Кошкин.
— Ты же комсомолец, Кошак! Отличник боевой и политической, разрядник ВСК (военно-спортивный комплекс), а ориентируешься на разлагающуюся буржуазию, — со смешком ответил Булыга, вслушивающийся в разговор.
— Та не, я так чисто, чтобы боль в своих страшных ранах унять, — сделал серьёзную морду матрос. — Хотя, тащ капитан, сознаюсь, пробовал чутка до службы, хватает этого добра на Советском Дальнем Востоке. Так, чуть напряжение сняло, посмеялись с ребятами, а потом целый казанок картошки умяли.
— Да, ужин у них здесь рановато, я бы тоже сейчас чего-нибудь перекусил и чайку похлебал, — сознался Булыга. — Эй, Марти, а вечерний чай на борту этой коробки матросам полагается? — бросил он на английском Симмонсу.
— Да, Стоун, есть вечерний чай, но я не знаю, дают ли его заключённым, у нас ведь раньше пленных не было.
— Марти, а может всё-таки курнём-то твоей марихуаны, — снова начал приставать Кошкин.
— Кошак, вот если ты раскрутишь его на марихуану, то я и сам курну с вами, — подначил Булыга, — ты с чего взял-то, что у него что-то есть? Его же перед камерой досматривали.
— Командир, ловлю на слове! А эту публику я знаю, а вертухай у них туфта — наш зэчара бы сюда и водяры притащил, и закуски, а не то что бычка с коноплёй. Под салютом всех вождей говорю, есть у этого негритёнка что-то в заначке! Помнишь, я ведь местного часового даже на курево раскрутил, а тот и не вякнул на то, что я в камере курил.
Кошкин для натуральности издал протяжнейший печальный стон и, сделав мученическое лицо, приподнялся на лежаке.
— Мартин, а Мартин! Угостил бы что ли марихуаной за знакомство? Видишь как мне больно…
— Кот, откуда у меня марихуана, меня ведь допрашивали! Даже если было бы, ты думаешь, что коп у входа разрешил бы нам курить в камере?
Вместо ответа матрос тяжело встал с койки и, пошатываясь, побрёл к двери решётки, словно вот-вот готов был умереть. Часовой в испуге отшатнулся, но, вспомнив рассказ полицейского, дежурившего раньше, за винтовку хвататься не стал.
— Что ты хочешь, моряк?
— Закурить дай!
— Пленным не положено! Иди на своё место, тебе и так плохо! Иди, не раздражай меня, моряк!
— А нас завтра повезут куда-то, а потом на Аляску отправят и допрашивать будут. Понимаешь, к чему я клоню, Томкинс?
— К чему? Ты откуда мою фамилию узнал, комми? — заинтересовался полицейский. Правильно их инструктировали, что с русскими нужно быть поосторожнее. Что-то не совсем правильное и не укладывающееся в мозги стопроцентного янки есть в их поведении.
— Я колдун, потомственный, — еле-еле прошептал Кошкин, изображая из себя «умирающего лебедя» (на самом деле фамилию полицейского он просто прочитал с бирки на кармане куртки), — так вот, Томкинс, на первом же допросе, как ты думаешь, про кого я расскажу, как про нашего связного и хорошо упрятанного агента коммунизма и верного ленинца?
— Про кого? — полицейский уже откровенно начал бояться русского умирающего наглеца.
— Про военного полицейского Томкинса, мой дорогой т-о-в-а-р-и-щ!!!
Полицейского даже передёрнуло. Вот это да! Вот это он влип! Ведь запрещено по инстукции разговаривать и с пленными, и с заключёнными. Зачем он ответил этому русскому, наверно от неожиданности, услышав от пленного английскую речь.
Что же теперь делать? От этих русских одни проблемы. Хотя ведь ничего страшного с предыдущим часовым не произошло. Была не была, если что, тревожная кнопка рядом и он успеет её нажать. Да и с другой стороны, куда бежать с острова, не полные же они идиоты. Полицейский осторожно залез за пазуху, вынул пачку «Лаки Страйк» и, открыв её, протянул к решётке. Раненый матрос на удивление ловко цапнул несколько сигарет.
— Я для корешей, — сказал он по-русски полицейскому и, зажав сигарету в зубах, притиснулся к решётке, — дай мне файру, — попросил он часового.
Тот с опаской дал прикурить. Кошкин с победным видом, мирно попыхивая, вернулся на лежанку и бросил одну из сигарет Симмонсу.
— Ну что, давай забивай, друг! Ну что смотришь, как дедушка Ленин на буржуазию? Тебе подсказать, куда ты марихуанку-то припрятал? По швам-то форменки пощупай!
Симмонсу показалось, что он сходит с ума. Но откуда?! Откуда он может знать? Каким образом ему удалось запугать полицейского, да так, что он угостил пленного сигаретой?
Да чёрт с ним, всё равно уже ничего обратно не вернёшь, а эти «комми» до того странные ребята, что много чего можно будет рассказать, если доживёшь до старости. Марти скинул куртку и ловко выудил из шва пакетик. У Булыги округлились глаза, Томкинс у двери сделал вид, что вообще ничего не заметил. Симмонс сноровисто распотрошил «Лаки Страйк» и в мгновение ока забил сигарету марихуаной.
— Тащ каптан, кто-то что-то обещал, — ехидно протянул Кошкин и подал Симмонсу окурок, — прикуривай, а то ваш полицейский и так волком смотрит.
А Томкинсу было и впрямь не по себе. А что делать? Вызвать дежурную смену? А кто в камеру к этим русским медведям пойдёт? Вон тот, что помладше, несмотря на то, что раненый, довольно бойко лепечет на «инглише», а стонет наверняка для вида. А на великана постарше вообще страшно смотреть. А вызовешь смену, так сам же и получишь за то, что угостил пленных куревом. Если пойдёт Керри с проверкой, то дежурная смена предупредит. Поэтому будь, что будет.
В это время Кошкин мастерски затянулся, чуть закашлялся и передал сигарету с марихуаной Булыге, пытаясь показать, как надо затягиваться. Тот отмахнулся, взял сигарету, пробормотал:
— Эх, война всё спишет! А ведь сам недавно был замполитом, — ловко, со знанием дела затянулся, задержал дым в себе и выпустил ароматный клуб, передавая бычок Симмонсу.
Негр, в трансе от происходящего, принял, затянулся, выпустил дым, закашлялся, на лице расплылась довольная улыбка.
Сигарету выкурили в несколько затяжек. Томкинс, стоявший возле двери, ёрзал от страха.
— Гы, Томкинс! А как ты насчёт пары затяжек с отбросами американского общества и врагами дяди Сэма? — подначил его Кошкин.
Симмонс зашёлся в хохоте и, подхватив бычок, торжественно понёс его к двери.
— Отойди, ниггер! — отпрянул полицейский от решётки.
— Да ладно тебе, я вот тут на порожке положу.
Марти аккуратно просунул руку сквозь прутья и положил тлеющий окурок на порог. Полицейский подождал, пока Симмонс отойдёт, и, видно, решившись, быстро поднял окурок и, сделав пару хороших затяжек, добил его и бросил в камеру.
— Рядовой Симмонс, сделай из бычка утопленника! — приказал Булыга и коротко хохотнул.
Марти, улыбаясь, поднял бычок и аккуратно спустил его в унитаз.
— Тащ капитан, а помните как мы двадцаточку пробежали, чтобы такой же «бекас» похоронить? —
