– Я, может, достану банчок спирту и приду.
– Приходи.
– У меня за тебя болит душа! Что же Егор тебя не берет в свою артель?
– Он звал… Сегодня еще звал…
– А что же ты?
– Я не хочу сам. Там дочь меня укорять будет, пить не даст.
– Конечно, она гордость имеет. А это, что же, сама живет, а бросила отца китайцам! Выгнала она тебя! А Егор тоже хорош. А все говорят, что справедливый…
– Да он-то честный… Китайцы мне долю выделили. Они со мной чужие, мне с ними жить не обидно. «Че, мол, старик, твоя спи?» – спросят. А мне все равно… А Егор меня спросил бы: че, мол, ты опять спишь? Пьяный напился? Я бы обиделся. А китайцы – они сами опиум курят.
– А когда же свадьба? – спросил Советник. – Или не будет?
Федосеич мутно смотрел на него и не отвечал. Он икнул.
Очкастый улыбнулся.
– Ну, я пошел, – сказал он. – Никита ждет!
Солнце заглянуло под травянистый навес и жарило прямо в лицо Федосеичу. Мошка роилась, и матрос ворочался, то закрываясь во сне старой рубахой, то ее сбрасывая, когда припекало.
Катя приехала и живо взялась за ведра. Разбудила отца и болтала с ним. Она собрала отцовское старье и пошла стирать. Все высохло быстро. Катя чинила его рубаху и говорила, что сошьет новую. Она купила ему на пиджак и на рубаху.
Пришли китайцы, и один из них, огромного роста и носатый, сказал Кате:
– Шибко красива!
У Федосеича сосало под ложечкой. Он вспомнил, что Очкастый обещал принести банку спирта. Ему казалось, что он уж неделю не пил, хотелось выпить совсем немного, так себе, побаловаться.
Китайцы поели рис и лапшу и разошлись. Катя сказала отцу, что пришьет новые пуговицы на куртку.
– Ну, заходи! – сказал вдруг отец.
Катя оглянулась. Широко улыбаясь, с ней поздоровался Славный Дяденька.
На миг только пожалел Федосеич, что дочь опять увидит отца своего пьяным.
Старик быстро захмелел.
Толстячок с мягкими руками все улыбался Кате. Лицо его как мятая подушка, казалось дряблым, тяжелые щеки в угрях кажутся дырявыми, как пемза. Когда он снимал очки, глаза оказывались мутными и колючими, немного навыкате, чего за очками не было заметно.
– Бывают разжалованные чиновники? – спросила Катя.
Толстяк затряс головой. Он поднял плечи и не знал, что ответить.
– Наверно, бывают!
– Купцы банкроты! – пробормотал Федосеич. – Офицеров разжалуют. Наверно, и у ярыг чин отбирают, если провиноватятся.
Федосеич свалился и быстро уснул. Катя укутала его. Повесила куртку, наставила над постелью отца легкий бязевый полог, подоткнула края под кошму, на которой он лежал.
– Посиди! – попросил Толстяк. – Ты доставляешь мне наслаждение своим присутствием…
Катя знала, что Очкастый умный человек и хороший рассказчик. От него много нового она слыхала. Он всегда приветливый и веселый.
Катя присела и захихикала от удовольствия. Она никогда и слов таких не слыхала.
Очкастый погладил ее по руке.
– Катюша! Какое у тебя красивое имя! Екатерина! Императорское имя!
– Большое спасибо вам! Ну, мне пора…
– Я тебя провожу! Я бы отсыпал тебе золота! Много золота!
Они вышли из ограды, окружавшей фанзу. Отойдя подальше, он встал на тропе, не пуская Катю.
– Катя! – воскликнул он.
На миг в уме Кати мелькнуло какое-то смутное подозрение. Она насупилась.
– Я тебе давно хочу сказать: старики Кузнецовы не такие люди, как ты думаешь. Если бы я был молод, я бы тебя свез в город, и ты жила бы у меня как царица, ходила бы в бархате и ела на серебре.
На нее сильно пахнуло водкой. Запах этот не был отвратительным для нее. Было в нем даже что-то родное, свое, привычное. Ей стало жаль Советника, он показался ей слабым и хвастливым.
– Пустите-ка, я пойду! – сказала она.
– Ну, что ты надулась? У тебя ведь скоро свадьба? Так уж лучше до твоей свадьбы приди ко мне и
