и ночь бил тоненькою струйкой, чистой как кристалл, в сосновое корыто, из которого вода стекала по желобу на двор. В этих сенях, где постоянно журчала вода, стирали белье, полоскали овощи, мыли формы для сыра и даже поили скот зимою. Из сеней проходили в другое помещение, истинно поражающего, циклопического характера. Всем известны громадные очажные колпаки, под которыми могло укрываться целое семейство и где дым мог клубиться, не встречая препон. Пусть теперь читатель представит себе, что подобный колпак простирается до стен и составляет потолок: так была построена эта обширная комната. Громадный очаг с трубой занимал главную стену и один служил источником света, вековая сажа покрывала стены снизу доверху; она облепляла всякий предмет, блестела, как черный мрамор, и с течением времени стала тверда, как бронза; над очагом была утверждена железная полоса с крюком, чтобы вешать котел, и поддерживалась она приставленною к ней под прямым углом другою такою же полосою, поворачивавшеюся на кольцах; против очага старый поставец красовался с лучшею посудою маркара или сыровара; копоть выкрасила и поставец, подобно стенам, великолепною черною, как гагат, краскою, пол выложен был неровными, но тщательно пригнанными камешками.
Такая комната в вогезских сыроварнях — убежище от зимних непогод. Когда стужа стоит на дворе и снег лежит слоем в несколько метров толщины, когда горцы заключены в своих жилищах, крытых гонтом, и окна не пропускают света, засыпанные белыми хлопьями снега, который окружает сыроварню как бы ночным мраком, жители ее уходят в эту горницу, где нередко остаются по целым неделям, и ничто не изобличало бы снаружи существования жилья, потонувшего в снегу, если б высокая труба не выходила из снега и голубоватый дым не взвивался к небу длинною спиралью.
На этом мы остановим и то уже очень длинное описание наше и вернемся к нашему рассказу.
В тот день, когда ход событий приводит нас в эту сыроварню, там царствовало необычайное оживление; часам к семи вечера человек двадцать мужчин и женщин сидели в большой горнице вокруг накрытого посреди комнаты длинного стола и усердно ели наскоро приготовленные кушанья патриархальной простоты: вареный картофель, облитый молоком, яичницу с сыром и тому подобное. Все это запивалось кислым молодым вином, которое драло горло.
Эта обширная комната с довольно низким потолком и выбеленными известкой бревенчатыми стенами освещалась лампами, прибитыми в простенках окон, и желтыми сальными свечами, которые горели в тяжелых медных подсвечниках, поставленных на столе в некотором расстоянии один от другого; в одном из углов в нише гудела печь, распространявшая тепло до самого дальнего конца горницы.
Эти двадцать человек, которые ели с таким аппетитом, очевидно, были местные жители; одежда их не отличалась изяществом, прическа казалась очень небрежна — мужчины, по большей части сильные, средних лет, имели холщовые куртки и толстые шерстяные жилеты, у женщин корсажи из толстого и яркого цвета материи оставляли на виду рукава рубашки. Однако, несмотря на эти простые наряды, многие лица носили отпечаток изящества, выражали ум и освещались огненным взором, который поражал при всей остальной обстановке. На конце стола, как хозяин, сидел высокий старик мускулистого сложения, с крупными чертами лица и вида степенного, настоящий тип горца. Это был глава этого дикого племени. Направо от него сидела женщина лет сорока пяти, а по обе стороны старой четы помещались семь рослых детин вида смелого, сходство которых с ними изобличало близкое родство — действительно, эти семь молодцов были сыновья хозяина сыроварни, процветавшей их трудом.
Остальные места заняты были приезжими.
Чтобы не держать долее читателя в неизвестности, скажем, что все эти приезжие, случайно собравшиеся в вогезской сыроварне, наши старые знакомые альтенгеймские вольные стрелки, к которым примкнул Отто фон Валькфельд со своим отрядом с тех пор, как они оставили развалины у Дуба Высокого Барона.
Когда трапеза уже совсем почти кончилась, хозяин велел долить стаканы гостей и, поднявшись со стаканом в руке, сказал:
— Соотечественники и друзья! Радостно приветствую ваше прибытие под мой кров в эти дни бедствий и бурь, даже если б оно повлекло за собою несчастье; вы здесь у себя, располагайте всем по желанию вашему и надобности. Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Смерть пруссакам, грабителям, палачам женщин и детей!
Все дружно подхватили восторженные восклицания, чокнулись стаканами и осушили их до дна. Старик сел и разбил свой стакан.
— Дайте мне другой, — сказал он, — после такого тоста пить из него более не следует.
Слова эти были встречены громкими и веселыми криками одобрения.
— Франция, — продолжал старик, глаза которого метали молнии, — переживает теперь одну из самых мрачных и грозных эпох своей истории. Вековые враги поклялись погубить ее, но баснословные их успехи не будут прочны — Франция, эта преданная поборница идеи прогресса, по велению Божию, необходима для счастья остальных народов; погибни она, и на земле распространятся мрак и варварство. Итак, не унывайте, будем бороться до последнего издыхания в уверенности, что сыны наши раздавят и отомстят победителям, которые священников вешают на паперти за то, что они призывают прихожан своих к защите родины, женщин умерщвляют, мужчин расстреливают, девушек насилуют, вырвав из рук матерей. Верьте мне, старику, дорогие гости, будущность Франции блистательна, Пруссия же, поглощенная большою германскою семьею, к которой не принадлежит и которую деспотически терзает в настоящее время, исчезнет с лица земного шара, и даже имя ее предастся забвению. Есть роковое предопределение судьбы, против которого все бессильно. Будущность не зависит ни от войска, ни от пушек, ни от обскурантизма: кесарский деспотизм и феодальные нравы уже отжили свой век. Эта страшная война будет началом нового периода благоденствия, нам предстоит возмездие — возвышенная победа идеи и права над грубою силой. Первый удар колоссу на глиняных ногах, ныне наводящему ужас, будет нанесен самою Германией — все стремления ее, что бы ни говорили, обращены к великой и святой свободе, к тому светлому братству народов, которое так долго казалось утопией, но скоро осуществится благодаря успехам промышленности, следственно, и развитию торговых сношений, порождающих общность мыслей, и навек уничтожатся мнимые преграды между народами, которые тираны всех стран напрасно силились делать непреодолимыми.
Отто фон Валькфельд, Ивон Кердрель и их товарищи слушали с благоговением пророческие слова старца. Он провел рукою по лбу, гладкому как слоновая кость, печальная улыбка показалась на его бледных губах, и он продолжал:
— Однако оставим это. Как ни близко это будущее, я, без сомнения, не увижу его. О! Счастливо поколение, которое сменит нас, — оно увидит великие события, которые переродят устаревший мир.
Тут он обратился к начальникам вольных стрелков с вопросом:
— Вы все еще намерены завтра отправиться далее, господа?
— Долг предписывает нам это, — ответил Отто, — завтра на заре мы уже будем в дороге. Отчего вы не хотите следовать за нами? Не лучше ли было бы, особенно после оказанного нам гостеприимства, оставить на время ваш дом и уйти с нами?
Старик грустно покачал головою.
— Нет, — сказал он со вздохом, — это невозможно. Видели вы год, высеченный на лицевом фасаде этого старого дома?
— Да, 1574-й, — ответил Ивон, — это, верно, год его основания.
— Именно, — грустно сказал старик, — несколько лиц из нашего семейства чудом спаслись от Варфоломеевских убийств, и спустя два года после этого гнусного преступления, совершенного королем против народа своего, нашли убежище в этой местности, тогда еще не французской земле, но близкой к дорогой Франции, которую оставляли со слезами, чтоб свободно исповедовать гонимую веру, и куда, по крайней мере, ветром доносились через вершины гор испарения и благоухания родной земли. Более трехсот лет мы оставались маркарами; Эльзас присоединен был к Франции и, не расставаясь с Вогезами, мы опять очутились на родине. Теперь то же будет.
— Дай-то Бог! — пробормотал Отто.
— Целых три века ни бури, ни революции не могли вынудить нас расстаться с этим простым и мирным жилищем, с ним связаны свято чтимые семейные предания, со времени деда моего все близкие мне кончили жизнь в этом скромном доме, и я хочу умереть в нем и лечь возле них там, за стеной фермы, в саду, насаженном моим дедом. Не настаивайте же, господа, чтоб я следовал за вами. Я знаю, — прибавил
