нелепый вопрос лишь показал, насколько его ум потерял способность воспринимать подобные вещи, и теперь желает, чтобы и природа была мрачной, под стать ему.
Пролетка свернула с шоссе на проселок, затененный низкими липами и кизилом. Лошади зафыркали, стук колес заглох. Нависавшие ветви хлестали возницу, который пригибался, сидя на своих козлах. Пожелтевшие липовые листья падали в полумраке на дорогу, как солнечные пятна.
Время от времени между деревьями мелькала старая мазанка, пустой навес которой хранил память о прежних годах.
Дача показалась неожиданно среди деревьев. Потянуло дымом. Где-то рядом заверещала сорока.
— Эй! Эй! — крикнула жена Манева.
Меж деревьями мелькнуло белое платье. Послышался радостно-удивленный возглас. Когда пролетка остановилась, у ворот дачи их уже встречали свояченица Манева с пятилетней дочкой и тетушка Лола, шестидесятилетняя старушка, седая, еще прямая, с лукавыми голубыми глазками и сладкой улыбкой.
Расцеловавшись с племянницей, она радушно обняла Манева и по-матерински похлопала по плечу.
— Как же это вы не написали, чтобы мы вас встретили?.. Экие вы, софийцы, — сказала она веселым бодрым голосом, сильным, как у молодой женщины, и добавила тут же, словно Манев был ребенком: — Пойдем, посмотришь, какой сачок я тебе приготовила для раков.
Она подхватила его под руку и повела к даче.
— Подожди, сначала внесем чемоданы, — сказал Манев с улыбкой, высвобождая руку, чтобы поздороваться со свояченицей.
— Ганчо внесет, — ответила тетушка Лола и громко крикнула: — Ганчо, Ганчо, иди помоги нам!
Она повернулась к жене Манева и, хитро подмигнув, добавила:
— На этот раз Йордан будет не один среди женщин. Здесь Ганчо и его отец.
Манев посмотрел вбок, чтобы скрыть недовольство.
На дорожке между старыми сливами показалась полная фигура его тещи. За нею нехотя плелся гимназист в очках с прыщавым лицом.
— Значит, и Продановы здесь? Когда они приехали? — спросил Манев.
— На прошлой неделе, — объяснила свояченица.
Про данов был двоюродный брат его жены. Он жил в городе, торговал там шкурами. Но последние два года стал заниматься изготовлением клубничного пюре, скупал грецкие орехи, виноград и фрукты в околии. Прошел слух, что он разбогател. Манев заставал его здесь каждый год вместе с женой. Семья приезжала без приглашения и располагалась как у себя дома.
Только теперь Манев понял, почему жена настаивала, чтобы они выезжали немедля. Она, вероятно, знала, что эти люди приехали, и, сообразив, что они могут остаться до конца сентября, поняла, что больше ждать нет смысла.
«Если бы она мне сказала, я бы сейчас не расстроился», — подумал Манев и сердито посмотрел в спину своей жене, которая вела за руку племянницу.
Перед дачей ему встретился П рода нов. Жена его стояла под навесом и мешала большой деревянной ложкой в тазу, где варилась томатная паста. Вокруг разносился запах кислого варева и дыма от тлеющей виноградной лозы.
— Ого! — воскликнул П рода нов, притворяясь приятно удивленным, и, что было всего противней Маневу, поцеловал его в щеку. Он был маленький, но очень живой и подвижный. П рода нов поджал свои тонкие губы и крикнул жене:
— Пепи, ты разве не видишь, что наш профессор приехал?
Манев, почувствовав себя задетым, прошел мимо навеса, лишь кивнув жене Проданова, и поспешил сесть на тяжелую, окованную железом скамейку. Пока продолжалась суматоха с перенесением багажа, он стал оглядывать знакомые места.
Можжевеловая рощица у подножья холма подросла. Трава над виноградником пожелтела от суши. Под грецким орехом видна была свежесбитая листва и горка скорлупок от орехов, расколотых на камне.
Солнце потонуло за горами, и вся равнина посинела. Широко раскинувшаяся, в лиловых оттенках на западе, она словно таяла в грустном молчании вечера. На фоне сизого силуэта горной цепи городок казался далеким и белым, как монастырь.
Маневу опять вспомнились его тревоги.
«И в русских степях сейчас так… И там вечер, как здесь, а люди умирают и горят города… Но ведь я приехал сюда отдыхать… Не буду ни о чем думать», — решил он.
Он с первого взгляда заметил, что Про данов изменился. На руке — большой золотой перстень и дорогие часы с черным циферблатом. Даже рубашка чересчур хороша для дачи. Смуглое небритое лицо выражает самодовольство.
«Потому что разбогател», — подумал Манев. Наглая поза Проданова вызвала у него улыбку. Но тут же Манева покоробило от его кошачьих глаз, и снова в нем заклокотала та же злоба, какую он испытывал к торговцам в поезде.
— Тебе, наверное, не терпится поговорить о войне? — спросил он, когда Проданов поинтересовался столичными новостями.
— О чем же еще? Я хочу услышать, что ты скажешь теперь.
Манев понял значение этого «теперь» и нахмурился.
— Скажу, что я по-прежнему держусь своего мнения: немцев разобьют!
— Не вижу, как это произойдет, — сказал Проданов, насмешливо улыбаясь. — Они уже у ворот Египта и под Москвой. Америка далеко, а английские корабли на исходе. Восемнадцать миллионов тонн к настоящему времени… Помнишь, в прошлом году ты тоже говорил, что Германия проиграет.
— Так и будет. Не важно, через год или через два!
— Видишь ли, профессор, не сердись, но в политике ты ничего не смыслишь, — сказал Проданов наставительно и похлопал его по плечу. — Это кто же, по-твоему, разобьет немцев? Англичане, Америка или русские?
— Все будут бить. И русские будут бить! — сказал Манев, уверенный в том, что никакие доводы не убедят Проданова и что, к сожалению, пока военное преимущество на стороне немцев.
— С русской армией уже покончено.
— Русские начинают, когда все думают, что с ними покончено.
— Не дай бог, чтобы они вышли победителями.
— Почему же «не дай бог»? — спросил Манев.
— А ты этого хочешь?
«К чему церемониться с этим мерзавцем? — злобно подумал Манев. — Постой, сейчас я тебе всыплю!»
— Да, хочу! — воскликнул он. — Хочу, потому что только большевизм может расправиться с этой шайкой разбойников, к которой… к которой… теперь принадлежишь и ты!
Проданов попятился, лицо его приняло боязливое и покорное выражение, но он овладел собой и сказал твердо:
— Нет ничего продажней интеллигенции.
Он усмехнулся нагло, глядя дерзко и уже совсем спокойно в лицо своему родственнику.
— Что ты хочешь этим сказать? — заорал Манев, ненавидя его всем своим существом. — Что я продажный? Это ты продажный, а не я, ты и тебе подобные, — разные коммерсантики, аферисты, спекулянты и прочая шваль.
Проданов пожал плечами, словно хотел сказать: «Я остаюсь при своем мнении», — и пошел к даче. Навстречу ему бежала испуганная тетушка Лола, за нею — теща.
Манев опустился на скамейку, хотя ему надо было походить, чтобы унять взвинченные нервы. Он не слушал, что говорят ему родственницы, как успокаивают. «Глупо я поступил, разругавшись с этим мерзавцем, — думал он. — И за что я так сильно его возненавидел? За то ли, что он заважничал, как всякий богач, или за то, что занял нашу комнату? Главным образом за наглость, и за комнату тоже», — решил он и, посмотрев на встревоженные лица женщин, которые продолжали его усовещивать, встал со скамейки и
