принялся ходить по тропинке, ведущей к можжевеловой рощице.
«Нет, я ему не завидую, — продолжал рассуждать Манев. — И не за это ненавижу. Впрочем, ненавижу не только его, я ненавижу и торговцев, которые мучили меня в поезде, и тех типов, которых встречаю на улицах Софии, и всю эту нечисть… Деньги превращают овцу в волка — Раньше был смирный человечек, или я ошибался — А, к чертям, довольно заниматься этим мерзавцем…» — опомнился он, увидев, что к нему идет жена.
— Как ты мог это сделать, Йордан? — спросила она.
— И ты об этом — Я не мог позволить этому болвану нахальничать!
— Ты испортил мне настроение. И себе испортил.
Он ничего не сказал и опять зашагал по тропинке. Жена пошла за ним.
— Я не помню — мы взяли продовольственные карточки? — спросила она с готовностью простить его. — Они не у тебя в кармане?
Манев достал карточки и отдал ей.
— В какую комнату отнесли багаж? — спросил он, хотя знал, что «их» комнату заняли Продановы.
— Продановы там, завтра тетя им скажет, чтобы они ее освободили.
Он махнул рукой.
— В какое мучительное положение ты поставил всех, — сказала жена, прежде чем уйти.
Сознавая, что глупо стоять у рощицы, как будто его выгнали с дачи, Манев, дождавшись, когда жена скроется, пошел в комнату на нижнем этаже, где сложили их багаж, и сел у окна.
Он подумал, что завтра можно отправиться ловить раков. Потом вспомнил, что привез с собой несколько книг, и достал их из чемодана. Но в комнате было темно, и он попросил жену принести лампу.
— Зачем она тебе?
— Мне надо кое-что найти.
— Если это не так важно, оставь до утра. Нет керосина, — вмешалась теща.
— Хорошенькое дело! — пробормотал Манев.
Он отошел от окна и сел в темноте на кровать. На дворе теща рассказывала Продановым о каких-то своих знакомых, у которых было поместье.
Проданов смеялся и этим давал понять, что не придает значения стычке с Маневым. Он заговорил о своих делах, и Манев услышал, как он нарочито громко сказал, чтобы все его слышали:
— Если война протянется еще хотя бы годочек, то многие станут миллионерами. Я подумываю купить еще один дом в городе. Недвижимость надежнее, чем деньги, да и неизвестно, что будет.
Маневу показалось, что он опять едет в поезде и опять слушает рассуждения двух торговцев. Он вышел погулять по потемневшему лугу, на обочине которого плескался ручей. Ощущение своей ничтожности, одиночества и отчаяния опять поднялось у него в душе.
«Я стал малодушным, — подумал он. — Неужто я поддамся этим хамам?»
Его позвали ужинать.
Он сел рядом с тещей, под висевшим на двери фонарем, в котором горела восковая свеча. Все избегали на него смотреть и притворялись, будто забыли о случившемся. Проданов ел с наслаждением и оживленно болтал. Его небритое лицо тонуло в темноте, напоминая голову ночной птицы. Сын его, пригнувшись над тарелкой, молча посматривал на женщин.
Чтобы нарушить тягостное молчание, Манев обратил внимание на девочку. Он попытался посадить ее к себе на колени, но та смотрела на него внимательно и недоверчиво, словно читала его злые мысли. Когда он поманил ее к себе, она отвернулась и еще крепче прижалась к бабушке.
— Оставь ее, она плохая, — сказала мать девочки, но Манев понял, что эти слова относятся не к ребенку, а к нему самому.
Когда он разделся в темной комнате и лег в постель, к давящему чувству одиночества прибавилось новое — раздражение и неприязнь к своим близким. Ему дали единственную кровать, а жена легла вместе с тещей на топчане.
Пахло мятой и лекарственными травами, которые теща развесила по стенам. Этот запах смешивался с запахом прелой соломы от матраса.
Как только теща начала сопеть и всхрапывать, Манев понял, что ему не сомкнуть глаз всю ночь. В этих звуках ему виделось бессознательное бытие человека, отталкивающее и противное, равняющее его с животными.
«Да, человек и есть животное, — думал он со злорадством. — Как он ни пытается провести какую-то границу между собой и животными, он создан из той же материи, и ничто, свойственное им, ему не чуждо. Он сделан из той же глины, из остатков… Бог взял то, что осталось в шестой день, и вылепил свое подобие… Итак, все мы — животные, и то, что происходит на земле, естественно. Это происходило испокон веков, ибо основа жизни — борьба, а в борьбе истребление и смерть неизбежны, следовательно, все ясно… Степень развития сознания не исключает инстинкт, но облекает его в одежды логики. Низменные страсти и первопричины скрываются за пестрой и вполне почтенной тогой прогресса… Тогда почему я страдаю, почему себя мучаю? Потому что не могу быть таким, как они? Неужели я им завидую, неужели все это происходит оттого, что у меня развинчены нервы и мне не хватает денег?.. Тогда, если мне прибавят жалованье, я не буду страдать, так, что ли? — спросил он, вслушиваясь в себя и ища ясного ответа в своей душе. — Нет, не поэтому, а потому что я измучен, раздражен, и еще потому, что я всех ненавижу. — А за что я их ненавижу?»
Он почувствовал, что не в состоянии думать — его раздражал храп. Заскрипела ставня. Приблудный пес принялся грызть кость, брошенную после ужина. На соседней даче кто-то запел фальшивым голосом.
Маневу не лежалось, он зажег спичку и посмотрел на часы. И опять ему стало противно, что он здесь лежит в темноте и, единственный, не может уснуть. На даче все спали. Спал Проданов — сытый, довольный тем, что нажил миллион, что он умнее «профессора» и что жена его, не потратив денег, сварила томатную пасту, убежденный в благополучном исходе войны; спал и его сын, гимназист с глупым прыщавым лицом, краснеющий в присутствии молодых женщин; спала седая шустрая тетушка Лола с хитрыми глазками, которая терпит этого П рода нова, потому что нуждается в его советах и руководстве — ведь имущество наследственное, а она «женщина одинокая»; спала и его теща, наверное, в душе недовольная тем, что ее зять не Проданов и не тот помещик, у которого дом полон снеди…
Стараясь не слушать ее храпа, Манев спрашивал себя: «Чем я должен теперь жить, если я больше не верю ни в людей, ни в смысл истории? Откуда мне черпать радость, силу и волю делать то, что я делал до сих пор? Как у всякого человека, и у меня были свои иллюзии… какие-то представления о жизни, какие-то идеалы, нечто такое, что человек создает себе в течение многих лет… Все это теперь разрушено, и я готов отречься от самых дорогих своих мыслей и стать как все…»
Ему пришло в голову лечь во дворе.
Он встал, взял одеяло, простыню и вынес их. Потом вернулся за матрасом. Сообразил, что может сделать удобное ложе, сдвинув две скамейки.
Когда он потащил их к стене, кто-то взял его за локоть. За спиной стояла жена и удивленно на него смотрела.
— Иордан, что ты делаешь? — спросила она шепотом.
— Лягу здесь, в доме я не могу заснуть.
— Завтра освободят нашу комнату, а сейчас пойдемв дом, там поспишь. И мне дай поспать.
— Отстань от меня! — бросил он грубо. — Я никому не помешаю, если лягу здесь.
— Ты простудишься и всех перебудишь. Неужели ты не видишь, что они понимают?
— Ну и пускай понимают!
Она взяла его за руку и попыталась уговорить вернуться в комнату, но, убедившись, что из этого ничего не выйдет, ушла с недовольным видом.
— Какой же ты злюка! — сказала она, прежде чем закрыть за собой дверь.
Манев сдвинул скамейки, постелил себе и лег.
Было светло. Напротив виднелась гора, на ее черном фоне светился город, маленький и далекий. Августовская ночь была теплой. Под светом звезд предметы не отбрасывали теней, виноградные лозы
