сливались в темные ряды, молчаливые и недвижные, как и деревья, словно все, замерев и притаив дыхание, слушало звон цикад. Кто-то крикнул в соседней даче. В траве у стены прыгала лягушка, ветер шумел в ветвях ореха, и этот шум сливался с тихим журчаньем воды в ручье. Пестрая кошка бесшумно проскользнула вдоль проволочной ограды и исчезла в винограднике.
В ушах у Манева еще звучали слова жены: «Какой же ты злюка!»
В комнате тетушки Лолы кто-то закашлялся.
«И они меня ненавидят так же, как я ненавижу их», — мелькнуло у него в сознании.
Он с головой закутался в одеяло, словно хотел отгородиться от мира. Но, поняв, что и так ему не уснуть, постарался ни о чем не думать. В памяти одно за другим всплывали дневные впечатления: картина в вагоне, лица торговцев; чемодан, обвязанный веревкой, потом какая-то станция со стрелочником на перроне и вытянувшимся по стойке «смирно» полицейским. Потом он увидел, как Проданов ест.
Он отбросил одеяло, под которым задыхался, и лег на спину. Взгляд его поднялся к темному небу, усеянному яркими звездами. Два созвездия то вспыхивали, то гасли. Душа его зареяла в бездонной выси. Но — странное дело! — на него нахлынуло смятение. Звездное небо не влекло его к себе, что-то мешало ему туда смотреть.
Он опустил взгляд, но это смутное чувство не проходило.
«Это же просто звезды, — подумал он, — почему мне так тревожно?»
Он посмотрел вверх и испытал неприятное чувство, будто кто-то за ним следит. Но на этот раз не опустил глаза, а продолжал всматриваться в небесную глубь. Одна большая звезда мерцала фосфорно- зеленым светом. Он сосредоточил внимание на ней. В ее сиянии, дробившемся на жемчужные нити, было что-то радостное, чистое и прекрасное.
«Это, должно быть, Юпитер, — сказал он себе, — но что из того?»
Сверху то самое «что-то» все более властно давило на его душу. Чувствуя его неотразимую силу и растущее смятение в себе, он всмотрелся в беспредельную глубину темного неба.
«Вот что меня пугает, вот что меня мучает — бесконечность… потому что мой ум не в силах ее обнять…» Но эта догадка его не успокоила. Он по-прежнему чувствовал давящую тяжесть и необходимость узнать, что же это такое.
Тогда он стал думать о тайне, которая была над ним, и чем больше думал о ней, тем ему становилось яснее, что это «что-то» заключено в нем самом.
Он сосредоточился в себе и вдруг понял, что его душа скована темным и малодушным чувством отчаяния и страха.
«Чего я боюсь?»- спросил он себя, и внутренний голос ему ответил:
«Ты боишься голода, смерти, боишься страданий и борьбы…
Твоя жизнь расшатана, твоих представлений о будущем не существует. Вот что тебя мучает и приводит в отчаяние. И в своем отчаянии ты готов отрицать самое жизнь…»
Эта мысль поразила его: она открыла ему простую истину.
«А что мне теперь делать?»- спросил он себя.
«Не забывать того, чем ты жил и с чем связывал свои надежды до сих пор, — ответил ему внутренний голос, — то прекрасное, непостижимое для ума, но действительное, стоящее над всеми делами человека! Это оно движет жизнь по неизвестным путям к совершенству и к истине… Вон оно, над тобой, оно — вселенная, оно — в твоем духе и в духе всех людей, живших до тебя и живущих сейчас…»
Он открыл глаза. Большая звезда весело мерцала над ним — прекрасная и чистая. Созвездия опять вспыхивали и гасли, словно чьи-то глаза подмигивали ему ободряюще, а Млечный Путь — широкий и светлый — светящимся потоком струился через все темное небо.
Вдруг ему стало ясно, что его отчаяние шло от малодушия, оно-то и заставило его отрицать смысл своей жизни, вселяя в него злобу и ненависть. И, глядя ввысь, Манев понимал, что все его окружающее, вся земля с жизнью на ней продолжаются в бесконечности, где замирает всякий звук и всякое движение. Тяжесть, которую он испытывал, пропала. Незнакомая ему до того гордость наполнила его грудь. Не был ли и он, ничтожный, сопричастен этой вечности, не носил ли и он в себе крошечную долю этой тайны, которая поднимала его над животными и приближала к совершенству? И как он мог забыть обо всем этом и поддаться сомнениям, глядя на таких жалких людишек вокруг себя, для которых жизнь состояла в обжорстве и грабеже?
Он огляделся. Наступила ночь, величаво-спокойная. Ветер улегся. Но в воздухе чувствовалось дыхание жизни, как неуловимый шепот, который сливался со стрекочущим стоном цикад. Слабый свет озарял горные склоны. На востоке показался месяц, ущербный, неполный, словно разрезанная надвое монета, только что вынутая из какой-то печи.
Манев встал со своего ложа и принялся расхаживать по двору в пестрой пижаме. В эту ночь где-то грохот орудий оглашает своим ревом небеса и полыхает огненный вал фронта… До каких пор будет длиться это испытание народов?
Он услышал тихие шаги за спиной и обернулся.
Перед ним стояла жена.
— Что ты ходишь? — спросила она, и он понял, что ей не дали уснуть тревога за его сон и боязнь, что он может простудиться. Благодарность и нежность наполнили его душу.
— Так, не спится, — улыбнулся он, глядя в ее большие черные глаза, влажно блестевшие в темноте.
— Да что с тобой делается? — спросила она с недоумением.
— Не волнуйся, я лягу — Он не договорил, но его спокойный голос удивил ее.
— Когда же ты будешь спать?
— Успею. Времени еще достаточно.
Она продолжала с удивлением на него смотреть. Он подумал: «Смогу ли я рассказать ей, что я понял в эту ночь? Нет, лучше промолчать».
Он положил руки на ее теплые плечи и, прежде чем она поняла, что он собирается делать, поцеловал ее с внезапной нежностью.
Она отпрянула, удивленная этим порывом, но Манев ее не отпустил и проводил до двери комнаты.
— Иди спи, — сказал он. — Сейчас я тебе ничего не скажу. Завтра…
— Неуравновешенный ты человек! — сказала она сердито.
На другое утро Манев сидел за столом во дворе и пил липовый чай. Он выглядел задумчивым, но спокойным. Напротив него сидел Проданов и с напряженной улыбкой, которая говорила, что хотя он и обижен, но решил этого не показывать, рассказывал теще Манева, как чуть не отравился несвежей рыбой.
— Сегодня Продановы уезжают, — сказала тетушка Лола, когда все позавтракали и Продановы ушли к себе собирать вещи. — Сегодня вы будете спать в своей комнате.
Манев кивнул.
— Я не жалею, что они уезжают.
Тетушка Лола взглянула на него недружелюбно, кончила убирать со стола и ушла в кухню, к остальным женщинам. Манев остался один. Он сидел, заглядевшись на равнину, изумрудно-зеленую и свежую в это росистое утро.
Кто-то шел к нему. Он обернулся и увидел девочку.
Она смотрела на него пристально карими, широко раскрытыми глазами, похожими на глаза ее тети, словно хотела проверить, такой же ли он сердитый и плохой, каким был вечером.
Манев улыбнулся, не отводя глаз от глаз ребенка. Девочка засмущалась и остановилась.
«Наверное, вспомнила, как вчера не хотела ко мне пойти. Теперь видит, что я не такой уж плохой, и смутилась», — подумал он и поманил ее к себе.
Девочка пошла к нему нерешительно, не глядя на него, ведя рукой по скамейке и медленно приближаясь. Потом, когда Манев ее схватил и посадил к себе на колени, она внезапно доверчиво обвила тонкими ручками его шею, словно этим хотела оберечь от тех нехороших мыслей, которые прочла в его глазах накануне.
