Иногда после долгого разговора с Жоаной я, вернувшись домой, понимал, что просто смешон. Я отчетливо видел (и мне это было очень больно), что я проживаю судороги старости, подпал под власть извращения, подчинился игре подсознания, что я ничем не лучше Юрия. Моя жизнь тоже складывается из редких моментов трезвости, но в основном утоплена в хмеле страсти, я ослеп и лишь изредка вдруг нечаянно понимаю, что же происходит на самом деле. И тогда я уходил в детскую и долго сидел в темноте возле дочки, среди плюшевых зверей и кукол, смотрел в ночь за окном, слушал сонное детское дыхание и старался обрести покой.
Глава 12
Только мы тронулись, порт был еще совсем рядом, склоняя длинные светящиеся шеи кранов к черной воде, помощник капитана — в кителе, слишком тесном для его широких костистых плеч, в форменных брюках, слишком коротких для нескончаемых ног, — пришел поприветствовать пассажиров. Рот на испитом лице таил что-то порочное, глаза — свирепое, и его цветистое и неискреннее пожелание нам добра только подчеркнуло то и другое, он не внушал доверия, скорее беспокойство. Подробно рассказал нам, где размещаются у них на пароходе удобства, с кривой улыбкой показал спасательные шлюпки, назвал часы, когда работает бар, внес кое-какие уточнения в будущий маршрут. Его манера не смотреть в лицо женщинам и потирать во время разговора длинные костлявые руки делали его решительно антипатичным.
Она отвернулась от него и стала смотреть, как удаляется порт. Фарватер и длинный бетонный мол замыкали гигантскую заводь с серой в свете фонарей пристанью, кое-где с темными тенями сухогрузов, это порт, а за портом — город, выстроенный на безупречной плоскости по безупречным законам эвклидовой геометрии, и светящаяся сетка его улиц из параллелей и перпендикуляров странно контрастировала с природной непредсказуемостью дельты — плавными изгибами, путаницей мангровых зарослей, коричневыми водяными лабиринтами, которые упирались на юге в темную массу Гвианского плоскогорья. Жирный запах тины, гарь факелов, вибрация моторов, ощутимая благодаря металлическим перилам, и необъятные красоты ночи, которые без устали разворачивает перед ней пароход, направляясь на юго- восток, слияние движения и покоя, усилия внутри безмятежности, мощь Большой реки, такой терпеливой и такой сильной, что ee наносы тянутся в морской воде на десятки миль, и посреди Атлантического океана мирно дремлют чайки на кремниевых мелях, камнях Анд, которые вода в своем широком и глубоком русле тысячелетиями, не спеша, превращала в песок. Эта длинная рана на карте, линия, начертанная воображением географов, наконец обрела реальность, и она скользит по ней к несуществующему истоку, потому что вместо истока разбежалась паутина ручейков, речушек, пробивающихся через джунгли, чтобы вплестись нитками в прихотливый узор Амазонии. Нет порога, водораздела, гряды, за которую можно было бы уцепиться; судя по книгам, которые она читала, только военные приблизительно знают, какой куст, какая завешенная лианами тропа помечают границу их территории, за которой начинается Бразилия, на этой впалой равнине без единого города, где на миллионах километров живут растения, обезьяны и крокодилы.
Появление рядом, у поручня, мужской фигуры отвлекло ее от созерцания. Помощник капитана молчал, может быть, ожидая, что она заговорит с ним, он тоже смотрел на город, расположившись возле нее, и она чуть-чуть отодвинулась. Молчание становилось неловким, и он спросил, не нужно ли ей чего, все ли в порядке, она ответила, спасибо, все хорошо. Мужчина еще несколько минут постоял возле неё, потом простился и отправился к другим пассажирам.
Болтать ей совсем не хотелось, хотелось спуститься к себе в каюту и в одиночестве наслаждаться тем, что пароход наконец плывет, — она никогда не умела сидеть смирно, ты никогда смирно не посидишь, говорила ей мама, и так оно и есть, смотри, мамочка, я плыву на грузопассажирском пароходе, убогом, конечно, но плыву вверх по Ориноко, с бухты-барахты, так бы ты сказала, все у тебя с бухты-барахты, приезд, отъезд, и любовь тоже; но если я уехала, значит, пришло время для отъезда, значит, что-то сломалось и освободило меня, и я не стану перечислять тебе сейчас причины, положительные, отрицательные, из-за которых оказалась здесь и смотрю, как течет река, удаляется порт; не буду говорить о надеждах, которые возлагаю на это путешествие, о том, что надеюсь увидеть, повстречать, почувствовать, что надеюсь открыть для себя, пусть издалека, например, предрассветный легкий туман на реке, который мгновенно рассеивается, волшебную пестроту птиц среди листвы, за которыми буду охотиться взглядом, приязнь к обезьянам, муравьедам, рысям, их я, конечно, не увижу, но почувствую их близость, после того как мы минуем саванну, бескрайнюю саванну, где я отдохну душой, ты же знаешь, как я устала, я тебе уже говорила, что устала, так вот саванна, в которой нечем любоваться, вместе со спокойным мощным течением реки вернет мне равновесие, подготовит к встрече с лесами и призраками. И я, умиротворенная, сумею воспользоваться тем, что сулят мне края, которые называют дикими, девственными и опасными.
Когда стало совсем темно, когда созвездие города почти исчезло, а небесные созвездия так и не появились, затаившись за тучами, она, несмотря на веселое оживление на верхней палубе, где пассажиры болтали и ужинали, спустилась к себе в каюту, с удовольствием открыла иллюминатор, услышала, как мягко толкается в бок парохода вода, почувствовала на коже водяную прохладную пыль, обрадовалась, что путешествие началось, и в этой радости растворились все ностальгические печали. Через три дня она будет в Пуэрто-Аякучо; ей хотелось, чтобы поскорее настало утро и она увидела при свете дня все величие, всю безбрежность реки. Бегство, причины бегства — все перестало быть важным, все растворило радостное возбуждение, в памяти всплыл Париж, раскинувшийся внизу, под Монмартром, в мареве жары, в оранжевом облаке смога, тревожный Париж, который она бросила на произвол судьбы, и теперь ей трудно себе представить, что он на самом деле существует, что те, кого она оставила там, все так же работают в больнице, что пациенты мучаются от жары и выздоравливают, потея в своих кроватях, что туристы, преодолевая зной, упрямо лезут вверх к белоснежному Сакре-Кёр, а она, мерно покачиваясь в животе парохода, не спеша плывет к югу, затаившись во влажном убежище, умиротворенная, убаюканная скрипучей люлькой. В первый раз я приникла к главной артерии Венесуэлы и хочу воскресить давние ощущения, когда маленькой девочкой я с отцом — черноглазым, черноволосым, усатым, больше ничего о нем не помню, — приехала сюда познакомиться с бабушкой, мне едва исполнилось три года, фотографии накладываются на живые картинки и становятся моими воспоминаниями. Тихий дом в предместье Каракаса, иногда я вижу его во сне, а на фотобумаге «Кодак» он сильно пожелтел, я в красном платьице и белой панамке в чудесном саду, на пороге дома, на руках у бабушки. Я и сейчас живо помню бабушкин дом, волны запахов, что внезапно меня обступали, помню вкус еды и слова, утром я просыпалась раным-рано, соскакивала с кровати и бежала будить бабушку, а вечером — каждый вечер — бабушка, задергивая противомоскитную кисею, первую мою свадебную фату, наклонившись, шептала: «Qué sueňes con los angelitos», спи с ангелочками, что могла я знать об этой женщине, суровой и нежной, которая коротала дни между мессой, кухней и игрой с соседками в карты, я знала одно: она меня обожает, и любовь ее принимала как должное, она была моим утешением, потому что мне было плохо без мамы. Сколько мы прожили у бабушки, месяц, а может быть два, мама не поехала с нами, она радовалась глоточку свободы без дочки, радовалась, что отец, который всегда отсутствовал (в конце концов он исчезнет безвозвратно), в кои-то веки приступил к своим отцовским обязанностям, пусть хотя бы на одно-единственное лето, а он ничего лучше не придумал — так говорила мама, — как увезти меня к своей матери, потому что боялся остаться со мной один на один, без женских рук. Но мне думается, он испытывал гордость, знакомя меня со своей семьей, со своим городом, так же как я, вернувшись сюда через тридцать лет; я решила добраться по живой ране, наполненной бурными водами, до истоков, уехать от Каракаса, его шума и гор, к которым лепятся похожие на соты лачужки, потому что я знаю, а вернее, меня убеждали на протяжении многих лет, что отец исчез именно на этой реке, став, быть может, жертвой болезни, которая угнездилась в нем еще в Париже, где он не смог остаться даже ради своей дочери, меня, хотя он меня очень любил, я это знаю и вижу на фотографиях — осталось две или три, не больше, — где мы сняты с ним вдвоем. И вот сзади меня подталкивает Париж, тень отца тянет за руку к югу, и я сладко засыпаю у себя в каюте, положив руку на живот — кто там, мальчик, девочка, — я длю тайну неизвестности, не в силах, как и мама, смириться с
