из газовой камеры еврейских женщин и детей, получил при этом повреждение глаз, которое и по сей день его мучает, а также навлек на себя ненависть эсэсовцев, добившихся смещения его с должности, а затем, после нового столкновения с фюрером лагерной команды, Фретша изгнали из полиции. После войны Фретш неоднократно выступал в качестве свидетеля на процессах военных преступников и, несмотря на все угрозы и даже два покушения на его жизнь, стойко давал показания. Затем он был вновь принят на службу в полицию и, безусловно, поскольку он имеет большие заслуги в борьбе с организованной преступностью, оставался бы в уголовном розыске до достижения пенсионного возраста, если бы в один прекрасный день его прямым начальником не стал видный в прошлом эсэсовский фюрер, бывший командир зондеркоманды. Тогда он попросился на прием к земельному министру внутренних дел в Дюссельдорфе, но тот не пожелал его выслушать, и капитан Фретш вышел досрочно на пенсию, потому что — как от него слышали не раз — «порядочный полицейский не должен служить под началом у преступника»,
— Удивительный человек, — сказала Криста, ведя свой «фольксваген» в потоке машин на Среднем Кольце. — Но почему только он так долго скрывал от вас письмо Ребекки Зелигман и прежде всего аффидавит ее брата?
— Вы в самом деле не знаете этого, Криста? — спросил Дон, сидевший рядом с Кристой на переднем сиденье.
— Нет, — сказала она, немного подумав, — но у меня, правда, были некоторые смутные подозрения.
— Я-то теперь знаю, — сообщил Дон Хартнел, — потому что он сам мне все рассказал. Когда мои уважаемые мюнхенские коллеги привлекли его к работе, они не сказали ему, что дело идет о наследстве, а лишь поручили розыск пропавшей картины. Через несколько недель, когда этот тип с трудной фамилией был в отпуске, Фретшу случайно довелось ознакомиться со всей папкой документов, и из писем моего дяди он увидел, по какой причине разыскивается картина. Вскоре Фретш отправился в Тшебиню и получил там — наряду с другой разнообразной информацией и материалами — последнее письмо Ревекки и аффидавит ее брата. Разумеется, он сразу же понял, что дальнейшие поиски картины стали излишними, но тогда бы он лишился возможности заниматься с чистой совестью тем, что ему было особенно по сердцу, а именно охотой за старыми нацистами, оставшимися по сей день безнаказанными и сделавшими под маской добропорядочных граждан блестящую послевоенную карьеру… Во всяком случае, мы все — моя фирма, наш клиент, я лично, а также и вы, Криста, — должны быть чрезвычайно благодарны Фретшу за это его решение. Потому что без его мужественных действий не состоялся бы столь выгодный для нас гешефт с Хаузером. А так мы по крайней мере выудили миллион долларов искупительных денег, сэкономили нашему клиенту все расходы по порученному делу, получили возмещение стоимости картины и заложили фундамент для памятного фонда Ревекки Зелигман, не говоря уже о расширении наших познаний в области современной истории, — добавил он с улыбкой. — Я нахожу, что наш Фретхен честно заработал львиную долю установленного для меня гонорара, а именно 40 тысяч долларов.
— Это меня очень радует, — сказала Криста, — но я даже и не думала, что вам положено такое высокое вознаграждение.
Дон приложил палец ко рту:
— Ни слова об этом! Я сам пришел к этому решению совсем недавно, а точнее вчера, во время наших переговоров с Хаузером. Но об этом никто не должен знать.
Они подъехали к отелю, в котором жил Хартнел. Криста поставила машину на стоянку и, после того как они оба вышли, спросила:
— Вы действительно хотите поехать к доктору Штейгльгерингеру без меня?
— Да! — сказал Дон очень твердо. — Вы можете пока навестить Фретша и, если хотите, потом поужинать со мной где-нибудь в городе, о котором я, кстати сказать, имею пока весьма смутное представление. Я пробуду, конечно, не слишком долго у моего «господина коллеги», и, думаю, лучше вам не присутствовать, когда я ему на прощание выложу все, так сказать, по влечению сердца…
Уже вечерело, когда Хартнел позвонил у ворот виллы Штейгльгерингера. Водителя такси, привезшего его сюда, он попросил остаться, пообещав, что ждать придется недолго.
Открыла ему горничная в коротком черном шелковом платье с белоснежным передничком и такой же наколкой, но не успел еще Дон объяснить, кто он такой, как им уже завладел сам хозяин дома.
— Милости просим, дорогой коллега, — пророкотал дружелюбно Штейгльгерингер, — очень рад, что вы пришли, у нас как раз в разгаре маленькая вечеринка, и все горят желанием с вами познакомиться. Разрешите, я помогу вам это распаковать? — вежливо предложил он, показав на обернутый в белую папиросную бумагу пакет, который Хартнел держал в руке, — я догадываюсь, что это цветы, которые вы хотите вручить моей жене.
— Нет, — ответил Хартнел и сунул довольно увесистый пакет Штейгльгерингеру в руки, — это для вас, уважаемый коллега.
— О, большое спасибо, сердечное спасибо, но… право же, это незачем, я ведь и без того… — лепетал адвокат.
Хартнел пропустил это мимо ушей и продолжал:
— Я, к сожалению, не смогу принять участия в вашей вечеринке, поскольку рано утром улетаю в Нью-Йорк и должен успеть еще кое-что сделать. Я хотел только проститься с вами, поблагодарить вас за поистине замечательную помощь в работе и спросить, не нашли ли вы разыскиваемую картину, я имею в виду Каспара Давида Фридриха?
Штейгльгерингер, не зная еще, как себе объяснить поведение Хартнела, воскликнул с хорошо разыгранным удивлением:
— Картина?.. Нет, вы… вы просто ясновидец, коллега! Пожалуйста, пройдемте на минутку в мой кабинет и выпьем там вместе чего-нибудь. Как… как же вы только догадались, что…
Он поспешно увел Дона из прихожей и, проведя по коридору мимо ярко светящейся стеклянной двери, за которой слышался гул голосов и веселый смех, буквально втолкнул гостя в свой кабинет, и Хартнел увидел прислоненную к огромному, в стиле барокко письменному столу старую картину в позолоченной раме.
— Это было для меня полной неожиданностью, — услышал Дон воркование своего немецкого коллеги. — Я провел лишь очень осторожный, тактичный опрос, и смотрите-ка! Вчера во второй половине дня посыльный принес эту картину — от кого, один бог знает! Но главное, в конце концов, то, что картина теперь здесь и что вы возвратитесь в Нью-Йорк не с пустыми руками.
Говоря так, Штейгльгерингер положил на свой стол принесенный сюда пакет в папиросной бумаге, вынул из шкафа бутылку коньяка и два бокала, торопливо наполнил их и при этом все время настороженно поглядывал на Хартнела, зачарованно уставившегося на картину. Несколько рассеянно взяв протянутый ему бокал, Дон пригубил его и, мотнув головой в сторону картины, сказал:
— Она прекрасна и — как это говорится — поистине околдовывает… Правда, немного она и меланхолична, так что можно понять, что такой рубака, как Паккебуш, не захотел ее иметь, между тем как досужий человек вроде… Кстати, я подумал: нет ли здесь среди ваших гостей на сегодняшней вечеринке и господина доктора Тауберта, коллега?
Штейгльгерингер ответил отрицательно. Он вообще едва знает об этом господине, только понаслышке, добавил он, причем говорят, что этот Тауберт очень нелюдим, редко бывает в свете.
— Он в свое время был довольно заметной фигурой, — пояснил Штейгльгерингер Хартнелу, — если вы представляете, коллега, что я имею в виду…
Дон кивнул.
— Я хотел его рекомендовать мистрис Корнелии Тандлер и ее Институту по борьбе с социализмом, — сказал он с очень серьезным видом, — каково ваше мнение насчет этого, коллега?
— В самом деле? — пробормотал Штейгльгерингер. — Что ж, почему бы и нет?
Было не совсем ясно, приветствует ли он или не одобряет эту затею Хартнела. Вместо ответа он вынул из своего письменного стола лист бумаги, коротко глянул на него и вручил Дону.
— Пожалуйста, — сказал он, — передайте это вашему уважаемому дядюшке, мистеру Клейтону. Этот список сослужит ему хорошую службу. Он содержит наименование всех организаций, которые я считаю достойными поддержки и поощрения.
Хартнел взял список и прочел:
