ничего подобного не повторялось долгое время, но Монетр был уверен, что впечатления исходили от камня; что он протестовал против чего-то.
Он сдался; он чувствовал, как он капитулирует. Он еще пару раз ударил его дубинкой на всякий случай, и лег спать.
Утром у него было два растения базилика. Но одно было поддельным.
Карнавальная жизнь шла своим чередом, новый сезон почти без перерыва продолжал предыдущий. В предстоящие годы для Горти было три вещи. Это были свое место, Зина и свет с тенью.
После того, как Людоед вылечил его — «ее» — руку и появилась розовая ткань шрама, новая лилипутка была принята. Возможно чувствовалось желание, восторженное искреннее стремление стать частью этой жизни и приносить настоящую пользу, а возможно это была беспечность со стороны Людоеда, но Горти остался.
В жизни карнавала дурачки и подсобные рабочие, зазывалы и их подручные, танцоры и пожиратели огня, и люди-змеи, и механики аттракционов, люди работающие на виду и в тени, имеют нечто общее, стирающие различия цвета кожи, пола, расы и возраста. Они все были карнавальщиками, заинтересованными в том, чтобы собирать чаевые и тратить их — собрать толпу и убедить ее пройти мимо билетера — для этого и только для этого они работали. И Горти был частью этого.
Голос Горти был частью Зины в их выступлении, которое было после выступления Бетси и Берты, еще одно пары сестричек общим весом в семьсот фунтов. Обозначенные в афише как Маленькие Сестрички, Зина и Малышка выходили после шумного бурлеска предыдущего выступления и начинали свое собственное, умное выступление с песнями и танцами, которое заканчивалось удивительным пением — гармоничным йодлем. Голос Малышки был чистым и ясным, и сплетался как звуки органа с глубоким контральто Зины. Они также работали в детской деревне, миниатюрном городке со своей собственной пожарной станцией, муниципалитетом, и ресторанами — все детских размеров; взрослых туда не пускали. Малышка подавала слабый чай и печенье большеглазым веснушчатым детям на деревенских ярмарках, и чувствовал себя частью их восхищения и частью их веры в этот волшебный город. Часть… часть… это была глубоко волнующая тема всего, что Малышка делала; Малышка была частью Горти, а Горти был частью мира, впервые в своей жизни.
Их сорок грузовиков покружили среди Скалистых гор и вытянувшись вдоль Пенсильванской магистрали вползли затем на Ярмарку в Оттаве и смешались с Четвертой Всемирной Выставкой. Однажды, когда ему было десять, Горти помогал гигантской Бетси родить ребенка, и считал это нормальным, потому что это в такой большой степени было частью предсказуемой и непредсказуемой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке выставки уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в памяти Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления — этот шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.
А второй вещью была Зина, которая была для него руками, глазами и мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть, совершенно естественно, девочкой-лилипуткой. Именно Зина сделала его частью этой жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг, десятки видов книг, своим глубоким выразительным голосом, который совершенно автоматически исполнял роли всех действующих лиц в рассказе. Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому что у Горти-Малышки была фотографическая память.
Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось с его рукой. Во время выступления Зина и Малышка носили черные перчатки, что казалось немного странным; и потом, было бы хорошо, если бы они обе играли на гитарах. Но конечно это было исключено. Иногда Гавана говорил Банни, ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет играть целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти; потому что гитара плакала и звенела часами после того, как они ложились спать. Банни говорила сквозь сон, что Зина знает, что делает — что, конечно, было совершенно верно.
Она знала, что делает, когда добилась, чтобы Хадди убрали из карнавала. Какое-то время это было плохо. Делая это, она нарушила карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это было нелегко, особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим сцены с могучей спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину и с радостью включил Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил им пирожные и дешевые украшения из городков, и сидел на корточках в тени, прислонившись к основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
Он пришел в трейлер, чтобы попрощаться, когда его уволили. Он побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем. Он стоял на пороге, держа потертую соломенную шляпу и пытался прожевать какие-то полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
— Меня уволили, — сказал он наконец.
Зина дотронулась до его лица.
— А — а Людоед сказал тебе за что?
Хадди покачал головой.
— Он просто вызвал меня и вручил мне мою зарплату. Я ничего не сделал, Зи. Но я — я ничего ему не сказал. Так как он смотрел, он готов был убить меня. Я — я просто хочу… — Он моргнул, поставил свой чемодан и вытер глаза рукавом. — Вот, — сказал он. Он засунул руку в нагрудный карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
Горти, сидевший на своей койке и слушавший с широко открытыми глазами, сказал:
— Послушай… Зи, что он сделал? Он такой славный!
Зина закрыла дверь. Она посмотрела на сверток. Он был завернут в золотую подарочную бумагу и завязан большим бантом из красный ленты. Большим рукам Хадди должно быть понадобился час времени, чтобы завязать его. Зина сняла ленту. Внутри была шифоновая косынка, яркая, дешевая, именно такой яркий подарок, который Хадди выбрал бы после долгих старательных поисков.
Горти вдруг понял, что Зина плачет.
— Что случилось?
Она села возле него и взяла его за руку.
— Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко мне. Вот почему его уволили.
— Но — Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
— Я знаю, — прошептала Зина. — О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был уйти — немедленно.
Горти смотрел на нее.
— Я не понимаю этого, Зи.
— Я собираюсь объяснить это тебе, — сказала она осторожно. — Будет больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому, от чего было бы намного больнее. Слушай. Ты всегда все помнишь. Ты разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
— О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер забывают стойки. Я люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими большими тяжелыми молотами и каждый легонько стукает — плип-плип-плип — а затем каждый замахивается молотом прямо над головой и ударяет со всей силы блэп-блэп-блэп! — так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
Он замолчал, его глаза сияли, он слышал и видел пулеметный ритм команды молотобойцев во всех подробностях своего кинематографического мозга.
— Да, дорогой, — сказала Зина терпеливо. — А что ты сказал Хадди?
— Я захотел потрогать верхушку стойки внутри железного кольца, там где все расщепляется. Я сказал: «Господи, да оно все здесь раздавлено!» А Хадди, он сказал: «Только подумай как раздавлена была бы твоя рука, если бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее». А я засмеялся и сказал: «Это беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла». Это все, Зи.
— Больше никто не слышал?
— Нет. Они начинали следующую стойку.
— Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал это ему.
— Но — но он подумал, что это просто шутка! Он просто засмеялся… что я сделал, Зи?
— Горти, милый, я говорила тебе, что ты не должен никогда никому говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или о том, что что-то растет обратно, после того, как его отрезают, или вообще что-
