— Ты чего, Лис?
Взгляд у него был настолько бессмысленный — даже для него, — что мне пришлось взять его за плечо и встряхнуть.
— Э, Лис! Тебе чего надо? Говори вслух!
— Привет. Это. Я, — медленно, с явным усилием выдавил из себя Лисенок.
— Я знаю, что это ты. Лис, ты что, болен?
— Нет. Я. Не. Лис.
— Погоди, сейчас позову куратора…
— Нет. Нет. Нет. Нет.
— Эй, успокойся…
Впрочем, он и так казался абсолютно спокойным. Даже слишком спокойным.
— Просто молча. Следуй за ним.
— За кем?!
— За Лисенком, — сказал Лисенок.
— Почему ты говоришь о себе в третьем лице?
— О себе, — еле слышно шепнул Лисенок и направился к выходу с Доступной Террасы.
Движения его были медленными и до странности плавными, как будто он шагал под водой. Все это выглядело так дико, что я пошел следом. Молча.
Мы неспешно проплыли по коридору, вышли во двор, пересекли его и вошли в Спецкорпус. На входе нас обыскали; охранник вытянул откуда-то из-под одежды Лисенка обгрызенный карандаш, потряс перед его носом:
— Пишущий предмет — это зачем?
— Зачем. — Лисенок уткнулся картофельными глазами в пишущий предмет и подвис.
Некоторое время он стоял неподвижно, приоткрыв рот и не моргая, полностью погрузившись в созерцание. Казалось, он внимательно изучал следы от зубов на деревянной поверхности, пытаясь при этом постичь глубинную карандашную суть, его предназначение и смысл.
— Он что, однослойный? — охранник кивнул на Лисенка. — Недоразвитый, вроде тебя?
— Альтернативно одаренный, — ответил я. — Вроде меня. Очень любит рисовать.
— С пишущими предметами в Спецкорпус нельзя. Это… — охранник потряс в воздухе карандашом, зрачки Лисенка послушно заметались из стороны в сторону, — это — нарушение. К кому вы шли?
— На минус второй, — неожиданно бойко отрапортовал Лисенок. — Навестить Крэкера как он там ему наверное скучно нашему другу совсем одному пропустите пожалуйста.
— Ваш Крэкер давно уже полный овощ, ему не скучно. А ты нарушитель. У тебя пишущий предмет. Но я сегодня добрый. Я вас пропущу, если ты… — охранник ткнул пальцем в Лисенка, — мне споешь. Под запись. А я выложу на фрик-тьюбе. А то у меня там рейтинг стал падать… Ну, пой.
— Что петь?
— Давай что-нибудь из «Фестивальных страстей».
— У нас заблокированы «Фестивальные страсти», — поразмыслив, ответил Лисенок.
— А, ну да. Тогда из «Вечного убийцы».
— Кто охраняет твой всегда спокойный мирный со-о-он?.. — затянул Лисенок. — Э-то пла-нетарники! Кто не забудет никогда закон он есть закон? Э-то пла-нетарники! Кто больше всех всегда готов на помощь вдруг прийти-и-и? Это пла-нетарники! Кто видит семь слоё-о-ов и кто всегда гото-о-ов стабильность и гармонию спасти-и-и?..
На «спасти» Лисенок взвизгнул и дал петуха. Охранник благодушно захлопал в ладоши.
— Молодец, хорошо спел. Теперь скажи, кто ты и сколько тебе лет. Зрителям фрик-тьюба будет интересно.
— Я Лисенок. Мне двадцать восемь лет. Я живу в исправительном Доме. Раньше я был преступником, но теперь у меня маленький КПУ, так что я совсем скоро исправлюсь.
— А скажи еще, сколько слоев ты умеешь держать одновременно?
— Один, — отчитался Лисенок. — А иногда полтора.
— Отлично! — осклабился охранник. — Вы можете пройти. Пишущий предмет я верну на выходе.
Лисенок медленно, словно боясь оступиться, зашагал к лифту.
Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза, как обычно. Он лежал так уже очень давно. Три раза в день медсестра кормила его и меняла памперсы. Два раза в день переворачивала с боку на бок. Один раз в день — перед сном — протирала ему лицо и промежность влажными гигиеническими салфетками. Один раз в неделю его купали.
Все остальное время он просто лежал.
Шестнадцать лет назад, когда Крэкер совсем перестал шевелиться и диагноз «апатический ступор» сменился диагнозом «кома 1-й степени», само собой, возник вопрос об искусственной паузе. Администрация Дома после нескольких совещаний решила подвергнуть Крэкера паузе, как только у него исчезнут основные рефлексы и он потеряет способность дышать и принимать пищу естественным образом. Ну а до тех пор, пока он обременял персонал не больше, чем любой исправляемый грудничок, ему был предоставлен уход. Жидкая пища, памперсы и гигиенические салфетки. Ничего больше. Никаких обследований, медикаментов, аппаратов жизнеобеспечения. Никаких дополнительных действий. Ничего сверх того, что он бы и так получал после естественной паузы.
Они не рассчитывали, что он протянет так долго. Они давали ему от месяца до шести. Не позднее чем через полгода, говорили они, исправляемый Крэкер разучится глотать и дышать. Не позднее чем через полгода исправляемый Крэкер временно перестанет существовать.
Но прошли годы — а он все существовал. Тихо и ненавязчиво, как окуклившийся питомец.
Ему было тринадцать, когда его внесли в Черный список и перевели в Спецкорпус. Ему было шестнадцать, когда он в последний раз повернул голову и посмотрел на меня через стекло; после этого Крэкер оцепенел окончательно, и я перестал его навещать. Ему было тридцать два, когда Лисенок спел песню про планетарников и снова привел меня на минус второй.
В первый же год, проведенный в камере под исправительным светом, Крэкер усох, пожелтел и скрючился, как неживой любимец, приколотый булавкой к картону и оставленный под стеклом на добрую память. Старость вгрызлась в его еще детское тело вредоносным грибком, не дав организму пройти предначертанный ему цикл превращений — молодость, зрелость… Когда я в последний раз навещал его, шестнадцатилетнего, он выглядел одновременно старичком и подростком. Он напоминал одну из тех картинок-перевертышей, которые в детстве мне совали под нос психологи (смотришь — вроде бы красивая дама в шляпе с пером… а потом — щелк! — да это же длиннозу— бая ведьма!).
Медсестра тогда, помню, назвала его куколкой. И я тоже стал его так называть. Про себя.
Он был неправильной, больной куколкой, из которой никогда не вылупится крылатое существо.
Когда мы с Лисом пришли, Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза. Он практически не изменился.
Та же спящая куколка.
Лисенок подошел вплотную к камере Крэкера и уткнулся лицом в стекло. Так он простоял с полминуты, после чего повернулся ко мне, вытянулся по струнке и открыл рот, словно опять собирался петь.
Шестнадцать лет я не был на минус втором. За это время Сын Мясника дожил до паузы и воспроизвелся, научился хорошо ползать и даже вставать на ножки, держась руками за стекло камеры. Заметив нас, он как раз проделал этот трюк и теперь стоял, чуть покачиваясь, в своих нарядных штанишках «мне повезет», сосал замызганную желтую соску и переводил внимательный взгляд с Лисенка на меня и обратно. Я надавил себе пальцем на нос, снизу вверх, как раньше, но он даже не улыбнулся. После паузы он, похоже, забыл, что «свинка» — это смешно. Или просто не умел улыбаться — скорее всего, никто ему не показал, как делается эта гримаса. Зачем нарываться? Улыбка черносписоч— ника — очень плохая примета… Я отпустил свой нос и растянул губы в самом что ни на есть доброжелательном оскале. Малыш отпрянул от стекла, упал и скривился в беззвучном плаче.
Я пожалел, что пришел.
