отбросить просто так. 'Невозможно согласовать это с утверждением, что его рассуждения о смерти — бред сумасшедшего и ничего больше. Он заслужил право быть выслушанным, и, наверное, несправедливо отказывать ему в этом. Да, в спиритизме моря, океаны лжи и глупости, но, возможно, есть и зерно правды'.
Оливер Лодж и его единомышленники предпочитали распространять свое учение исподволь, мягко, чтобы не вызывать насмешек. А Конан Дойл наоборот все больше походил на Глостерского Дика, кулачного бойца из своей собственной драмы 'Дом Темперлеев', стараясь внушить публике покорность беспрестанными ударами по голове. Он разъезжал по стране, без устали выступал с лекциями, участвовал в бессчетных спиритических сеансах, бомбардировал письмами газеты, подтверждая подлинность откровений каждого медиума. И вскоре популярная пресса дала ему прозвище 'святой Павел спиритизма'.
Теперь, когда нация оплакивала погибших, он хотел всех обратить в свою веру. О глубине ее свидетельствует один эпизод того времени. По пути в Ноттингем, где ему предстояло выступить, он получил телеграмму с сообщением, что его сын Кингсли, ослабевший от ран, полученных в сражении на Сомме, скончался от инфлюэнцы. Известие сразило Конан Дойла, но лишь на мгновение. Овладев собой, он решил не отменять лекцию: 'Я в долгу перед другими пострадавшими', — заявил он. 'Если бы я не был спиритом, — объяснял он впоследствии знакомому, — я не мог бы выступать в тот вечер. А так, я прошел прямо на кафедру и сказал собравшимся, что у меня погиб сын, но я знаю, что он пережил смерть, и незачем убиваться'.
Современный читатель, возможно, не поверит ему и даже сочтет это глупостью, но усомниться в искренности и твердости его убеждений не может никто. Через четыре месяца та же эпидемия унесла его любимого брата Иннеса. А двумя годами позже скончалась восьмидесятитрехлетняя мать, пережившая троих из своих детей. 'Благодарение Богу, — напишет Конан Дойл, — что ворота, как я убедился, не заперты, а лишь прикрыты, надо только упорно искать их'.
Он писал в 'Автобиографии': 'Меня часто спрашивают — и это вполне естественно, — откуда у меня такая глубокая уверенность в том, что все это истинно. Что я в этом абсолютно уверен, видно уже из того, что я бросил любимую и выгодную работу, надолго уезжаю из дома и подвергаюсь всякого рода неудобствам, лишениям и даже оскорблениям ради того, чтобы донести факты до людей… Могу вкратце сказать, что всеми моими физическими чувствами вместе и порознь я это ощущал… Я видел мою покойную мать и моего племянника, молодого Оскара Хорнунга, гак же ясно, как в жизни: я мог пересчитать морщинки на ее лице и веснушки — на его… Все ученые теории о подсознании разлетаются в прах перед простыми словами: ‘Я — дух. Я Иннес. Я твой брат’'.
То же ощущали и многие другие, но, за редким исключением, никто в этом не сознавался. А Конан Дойлу чувство долга не позволяло молчать. Испытав страшное горе, он обрел утешение и не мог не поделиться с другими.
Этому он посвятил остаток своих дней. Если это значит, что он сумасшедший, пусть так.
Глава 25. Изгнание фей
Крылья почти уже не держали ее.
Но она собрала силы и тихонько коснулась его подбородка. Она прошептала ему на ухо: 'Дурачок ты'.
Читателей 'Стрэнда' трудно было удивить каким-либо сообщением, поступившим из Уиндлшема. До конца 1920-го они уже успели познакомиться с длинной статьей Конан Дойла об эктоплазме, которую он определил как субстантивированную эманацию духа и мыслеформы, сопроводив фотографиями довольно неприятного на вид слизистого вещества, сочащегося у медиума из носа и рта ('Изображения странные и отталкивающие, — признал он, — но многие природные процессы представляются нашему взгляду таковыми'). В другой статье, напечатанной несколько ранее, он хвалил сестер Фокс как 'подвижниц спиритизма'. А в одном из предыдущих номеров журнала за тот же год обсуждал возможности загробного сотрудничества с Оскаром Уайльдом, Джеком Лондоном, Чарлзом Диккенсом и Джозефом Конрадом.
Но даже все это не подготовило читателей к тому, что обрушилось на них в рождественском. номере 'Стрэнда'. Заголовок был такой: 'Фотографии фей'. Хотя статья была написана сдержанно и осторожно, тем не менее смысл ее был ясен: сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, отныне верит в фей: 'Если события, здесь рассказанные, и приложенные к ним фотографии устоят под градом критических нападок, которые они конечно вызовут, не будет преувеличением сказать, что наступает новая эра человеческой мысли'. Для многих это оказалось последней каплей. До сих пор даже скептики готовы были не без интереса слушать проповеди Конан Дойла; на тех, кто еще не составил своего мнения о спиритизме, они даже производили сильное впечатление. Но в декабре, когда в 'Стрэнде' впервые появились высказывания Конан Дойла о феях, от его авторитета не осталось ничего — за одну ночь он сделался символом краха спиритизма. 'Бедный Шерлок Холмс, — гласил один газетный заголовок, — совсем свихнулся?'
Началось все три года назад в йоркширской деревне Коттингли, когда шестнадцатилетняя Элси Райт попросила у отца новенькую фотокамеру 'Малютка', чтобы со своей младшей кузиной Фрэнсис Гриффитс 'поснимать фей'. Отец Элси Артур Райт считал разговоры дочери о феях детской болтовней, но не увидел в ее просьбе ничего плохого. Девочки взяли фотоаппарат, пошли в лес и забрели на речку, протекающую позади их дома. Вернулись час спустя, очень веселые. Вечером, проявляя пластинки, Артур Райт с удивлением увидел на стекле странную группу: Фрэнсис в окружении четырех маленьких крылатых фигурок. Элси, вошедшая в темную комнату вместе с отцом, увидела проступающие изображения и закричала: 'Фрэнсис! На пластинке вышли феи!' Эта фотография, как и другая, снятая через два месяца, не привлекла к себе внимания никого из Райтов. Снимки отпечатали в нескольких экземплярах и разослали родным и знакомым, но об их подлинности никто не задумывался. Артур Райт выразил девочкам свое мнение так: 'Проказницы', и с улыбкой покачал головой.
Два года спустя мать Элси увлеклась теософией. Однажды вечером на собрании местного теософского общества зашел разговор о феях, и миссис Райт упомянула, что ее дочери один раз удалось сфотографировать фей. Были сделаны копии для членов общества. В феврале 1920 года они попали в руки Эдварда Л. Гарднера, председателя Лондонского общества Блаватской. Сорокадевятилетний подрядчик- строитель Эдвард Гарднер в свободное время разъезжал по стране с лекциями по теософии. Это был аккуратный, подтянутый человек в галстуке-бабочке, серьезно веривший в фей, гоблинов и эльфов — в существа, которых он рассматривал как первичное звено эволюционной цепи. Происшествие в Коттингли он счел подтверждением своих теорий. И немедленно написал миссис Райт: 'Я очень интересуюсь этой стороной нашего удивительного мира и хочу, чтобы люди лучше разбирались в духах и феях. Было бы очень хорошо, если бы я мог предъявить подлинные фотоснимки какого-нибудь из этих природных существ'. И вскоре Гарднер уже сопровождал свои лекции демонстрацией снимков из Коттингли.
В мае Конан Дойл узнал о существовании этих фотографий. По забавному стечению обстоятельств, он как раз закончил статью о феях для журнала 'Стрэнд', когда фотографии легли к нему на стол. В статье, которую он в конце концов напечатал под заголовком 'Данные о феях', он ссылался на показания нескольких свидетелей, характеризующихся 'безупречной честностью', в том числе его родных детей, которые 'все как один утверждают, что встречали таинственных духов'. До сих пор он не настаивал на том, что феи безусловно существуют, а просто надеялся, что мысль о них 'добавит очарования безмолвию лесов и темных зарослей'. Сначала ему показалось интересным, что снимки из Коттингли попали к нему в руки как раз когда он кончил соответствующую статью, а впоследствии — счел это весьма значимым событием, но первое время воздерживался от подобных утверждений.
Неотложные дела помешали Конан Дойлу тотчас поехать в Йоркшир и познакомиться с Элси и Фрэнсис — он уже взял на себя обязательство провести серию встреч в Австралии и Новой Зеландии и должен был отсутствовать почти полгода. Было решено, что пока на разведку в Коттингли поедет Гарднер.
