отведал яду.
Через секунду он опять стал непроницаем. „Итак, — сказал он, подавая склянку студенту, сидевшему в первом ряду, — сделайте то же, что я“.
По рядам прокатился глухой ропот. Пузырек переходил из рук в руки. Сокурсники Конан Дойла представляли собой разношерстную и необычную группу молодых людей: Эдинбургская медицинская школа была одной из лучших в мире и привлекала студентов даже из Восточной Европы и Америки. Впрочем, на лекциях Белла все были равны, и приезжие богачи, и местные бедняки: каждый платил за лекцию четыре гинеи, каждый должен был попробовать опасную желтую жидкость. После того как склянка обошла всю аудиторию, Белл оглядел ряды студентов и с грустью покачал головой. „Джентльмены, — сказал он, — я глубоко опечален тем, что ни у одного из вас не развита восприимчивость: нет той самой наблюдательности, о которой я вам толковал. Ибо если бы вы по-настоящему внимательно следили за мной, вы бы заметили, что в это ужасное снадобье я окунул указательный палец, а в рот взял — средний“.
Он издал удовлетворенный вздох, услышав зазвучавшие в унисон стоны слушателей: удар пришелся не в бровь, а в глаз, как он и хотел.
В конце второго курса Белл заставил Дойла покинуть место на амфитеатре — назначил своим секретарем, в обязанности которого входило составлять списки пациентов и во время амбулаторного приема подводить по очереди каждого из них к профессору, восседавшему в аудитории в окружении студентов. Конан Дойл вспоминал:
У него была поистине удивительная интуиция.
— Я вижу, — говорил Белл, бросив взгляд на больного № 1, — вы не дурак выпить. У вас во внутреннем нагрудном кармане куртки даже фляжка припрятана.
Затем следующий больной представал пред его очи:
— Ага, понятно, сапожник.
Тут он поворачивался к студентам и обращал их внимание на то, что штаны у пациента вытерты на коленях с внутренней стороны, а это встречается только у сапожников, потому что они зажимают ногами колодку.
Ярким примером дедуктивных способностей Белла, который Конан Дойл приводит в своей автобиографии, является случай обследования пациента, не успевшего ничего сообщить о себе перед тем, как его ввели в аудиторию:
— Ну что же, — сказал Белл, окинув пациента быстрым взглядом, — вы служили в армии.
— Да, сэр, — ответил тот.
— Демобилизовались недавно.
— Да, сэр.
— Из Хайлендского полка?
— Да, сэр.
— Сержант?
— Да, сэр.
— Стояли на Барбадосе?
— Да, сэр.
Белл обернулся к пораженным слушателям. „Видите ли, джентльмены, — пояснил он, — наш пациент — вежливый человек, но шляпы не снял. В армии это не положено. Однако, если бы он давно был в отставке, он вел бы себя как гражданский. У него вид начальника, но небольшого, и, судя по акценту, он шотландец. Что касается Барбадоса, то он страдает слоновой болезнью, а она встречается в Вест-Индии, а не в Британии, причем Хайлендский полк в настоящее время стоит именно на этом острове.
Нам, сборищу Ватсонов, все это казалось чудом, пока не предлагалось объяснение, после чего все становилось очень просто.“
Глава 6. 'Я вижу, вы жили в Афганистане'
Мистер Олтемонт из Чикаго — это, по существу, миф. Я использовал его, и он исчез.
'Примерно через год после женитьбы я понял, что могу вечно писать рассказы, всю лшзнь и никогда не добьюсь признания, — писал Конан Дойл. — Для этого необходимо, чтобы ваше имя оказалось на корешке книги. Только так сможете вы утвердить свою индивидуальность, и ваши сочинения либо приобретут высокую репутацию, либо заслужат презрение'[12].
К тому времени рассказы стали приятным дополнением к заработку врача, но Конан Дойлу было досадно, что имя его остается безвестным, да и деньги поступают лишь время от времени. Как большинство молодых писателей, он мечтал написать книгу. Возможно, женитьба раззадорила его честолюбие. Впрочем, о большой книге он подумывал и раньше. Вскоре после приезда в Саутси он начал работать над романом 'История Джона Смита'. Удовлетворение, испытанное им после завершения работы, вскоре уступило место ужасу, ибо единственная рукопись потерялась при пересылке. 'До издателей она так и не дошла, — вспоминает Конан Дойл. — Почта бесконечно присылала голубые извещения, в которых сообщалось, что отправление не зарегистрировано и следов рукописи не обнаружено. Разумеется, то была моя лучшая вещь! Разве утраченное произведение может не быть лучшим? Но должен признаться, что потрясение, испытанное мной при исчезновении романа, ничто по сравнению с ужасом, который я ощутил бы, появись он вдруг сейчас, да еще в печати!'
После того как первая проба пера 'благополучно затерялась', он засел за работу над новой книгой, которая получила название 'Торговый дом Гердлстон'. Конан Дойл, которому в ту пору было чуть больше двадцати, еще не обрел собственного голоса. Он с переменным успехом подражал двум своим литературным кумирам — Диккенсу и Теккерею. И неудивительно, что лучше всего ему удался персонаж по имени Томас Димсдейл, студент медицинского факультета Эдинбургского университета, нанявшийся судовым врачом на торговое судно, идущее в Африку. По признанию самого писателя, 'история этого человека казалась мне в ту пору необычайно интересной, но я ни разу не слышал, чтобы она произвела подобное же впечатление на кого-либо еще'.
На эту книгу у Конан Дойла ушло около двух лет. Он и тогда сомневался в ее достоинствах, а позже заявил, что 'она ничего не стоит'. Поэтому вряд ли удивился, когда рукопись стала возвращаться от издателей 'с постоянством почтового голубя'. В конце концов она прочно обосновалась в глубине его письменного стола и была забыта на четыре года.
А сам он со свойственной ему неутомимостью взялся за новое сочинение. Оно называлось 'Запутанная история', и его героями были некто Ормонд Сакер и 'сонного вида молодой человек', который именовался то Шериданом Хоупом, то Шеррингфордом Холмсом. Писатель начал работу 8 марта 1886 года, и в апреле, к моменту ее окончания, название преобразовалось в 'Этюд в багровых тонах', а главные герои — в Шерлока Холмса и доктора Ватсона.
Позднее Конан Дойл часто утверждал, что не помнит, как придумал эти имена. Этот вопрос всегда вызывал оживленные дискуссии среди поклонников Бейкер-стрит. В автобиографии Конан Дойл высказывается против 'примитивного приема', когда имя превращается в характеристику героя. И значит, непритязательно звучащее имя Холмс было для него предпочтительнее какого-нибудь мистера Шарпса или Ферретса[13]. В выступлении 1921 года писатель еще раз коснулся этого вопроса: 'В те давние дни осуждалось то, что и я считаю единственным недостатком Чарлза Диккенса, которым вряд ли кто-нибудь восхищался более, чем я. Мне кажется, что, если бы он отказался от этих
