Антоний удивлённо взглянул на неё:
— Так ты и в кошачьем обличье умеешь разговаривать?
— Болтаю без умолку, — заверила его Балкис. — Не слыхал ли ты от кого-нибудь, в какой стороне лежит царство пресвитера Иоанна?
— На севере, — ответил Антоний.
— Если так, пойдём на север.
Антоний кивнул, повернулся так, чтобы солнце было справа, и зашагал наискось по склону. Балкис оглянулась, опасаясь, как бы братья не устроили погоню. Она еле слышно произнесла стишок на аллюстрийском языке, и позади Антония заклубилась позёмка. Она заметала его следы снегом.
Балкис довольно оглянулась ещё раз, а потом устремила взгляд вперёд. На миг ей стало совестно. Ей-то было хорошо — она обрела товарища по странствию, но то, что Антоний ушёл из дома…
Но тут она вспомнила о вчерашних побоях и перестала сомневаться. Уж конечно, хуже, чем дома, Антонию бы нигде не было. Будь он подростком, не готовым к самостоятельной жизни, — тогда дело другое, но он был взрослым мужчиной и мог бы уже жениться, если бы в округе нашлось больше невест. Он мог уже давно жить отдельно от семейства, а если бы ему не пришлось по сердцу царство пресвитера Иоанна, сумел бы вернуться домой. Балкис думала о том, что если бы вышло так, то она бы позаботилась, чтобы Антонию дали лошадь и конную свиту, да ещё — денег, чтобы он мог не зависеть от отца и братьев. Эти мысли обрадовали Балкис, а покуда она фантазировала, Антоний спустился с холма и оказался на дороге, ведущей на север. Правда, это были всего лишь две колеи, проложенные в снегу, покрытом ледяной коркой.
— Мы начали наше странствие, Киска! — взволнованно воскликнул Антоний. — То есть… Балкис. Начало хорошее!
Дорога, лежавшая перед ними, простиралась до самой Мараканды.
Да, эта дорога вела на север, но ещё она вела вниз. К вечеру пришлось примерно с милю шагать на подъем. Одолев перевал, Антоний оказался на вершине холмистого хребта, откуда тропа круто спускалась в долину, к речке. Балкис, внимательно глядя по сторонам, обратила внимание на то, что сугробы по обе стороны от тропы едва доходят Антонию до колена, что сосульки, висящие на голых ветках берёз, тают.
Но по мере того как Антоний с кошкой на плече спускался все ниже и ниже в долину, солнце скрылось за вершинами на западе, и сразу стало холоднее, а сосульки на ветвях снова замёрзли. Балкис догадалась, что снега так много, потому что горы высоки, и что чем ниже они будут спускаться, тем будет теплее — таковы были законы южного климата. На всякий случай она спросила:
— Когда спустимся с гор на равнину, там тоже будет снег?
— Сомневаюсь, — ответил Антоний. — Когда мы летом спускаемся на равнину, там всегда очень жарко, и даже сейчас там, наверное, достаточно тепло и зелено. — Он недовольно скривился. — Да, там жарко и влажно. Душно, тяжело дышать.
Балкис еле удержалась от улыбки. На самом деле она понимала Антония: человеку, выросшему в горах и привыкшему к разреженному, сухому воздуху, воздух низин и вправду должен был казаться похожим… на бульон.
Спуск завершился. На дне ущелья сгустились сумерки — так высоки были его склоны. Неожиданно из- под ног Антония вспорхнула куропатка.
— Тут можно славно поохотиться! — воскликнула Балкис и спрыгнула с плеча Антония.
— Это ты верно сказала, — отозвался Антоний, и до Балкис донеслось странное гудение. Она посмотрела вверх и увидела, что Антоний что-то вертит над головой. А потом он резко взмахнул рукой, и куропатка хрипло вскрикнула и камнем упала вниз.
Балкис была потрясена. Она не сводила глаз с Антония, который прежде казался ей воплощением доброты, а тот аккуратно обмотал шнурками кожаный мешочек пращи и убрал её за пояс.
— Пожалуй, на ужин у нас будет свежая дичь, — улыбнулся он.
— Да уж, — отозвалась Балкис. — А ты что, всегда носишь с собой эту штуковину?
— Конечно, — ответил Антоний. — Никогда не знаешь — вдруг ужин вспорхнёт из-под ног. А у тебя на родине люди разве не носят с собой пращи или рогатки?
— В городах — не носят, — сказала Балкис. — Там мы покупаем продукты для ужина на рынке.
— Понятно, — кивнул Антоний и отправился на поиски куропатки.
Балкис решила, что её друг, пожалуй, не так сильно нуждается в её помощи, как она думала.
Ужинали молча, но молчание не было тягостным. Балкис перед едой преобразилась в девушку, рассудив, что так её желудок вместит больше пищи и это позволит ей дольше продержаться. Она старательно уговаривала себя, мысленно твердила, что ей лучше быть в девичьем обличье вовсе не потому, что Антоний то и дело бросает на неё восхищённые взгляды, но его взгляды были ей приятны. И вообще ей стала приятна та странная теплота, которую вызывали у неё эти взгляды. Кроме того, когда она становилась девушкой, ощущения были не такими резкими.
Антоний вытер пальцы пучком сухой травы и спросил:
— Ну что, сыграем в старую игру?
— Что ты сказал? — переспросила Балкис, не понимая, оскорбиться или нет.
— В игру, — объяснил Антоний. — Ты же слышала, как мы играли вчера вечером? Я, сколько себя помню, всю жизнь в эту игру играл — в стихотворный пересказ древних легенд.
— А, вот ты про что! — с облегчением воскликнула Балкис. — Мне эта игра незнакома, Антоний. Да и легенд ваших я не знаю.
— Но ведь это замечательно! — воскликнул Антоний. — Новая история! Если так, говори все, что придёт в голову.
— Даже не знаю, получится ли у меня, — покачала головой Балкис. Конечно, она понимала, какое редкое удовольствие предвкушает Антоний, собираясь начать новое сказание, да ещё при том, что никто не станет встревать и возражать ему. Она не могла его разочаровать. — Но я попробую…
— И у тебя получится! — заверил её Антоний. — Ну вот… Сейчас я начну. — Он уставился на пламя костра, взгляд его стал задумчиво отстранённым, но вот его глаза сверкнули, и он заговорил нараспев: — Рустам проснулся и… Нет, не так… Он встал с постели и… Нет, размер не годится… Рустам глаза открыл и… Вот ведь незадача! — Он рассмеялся. — Прежде мне никогда не доводилось зачинать строфу! Когда стих начат, я всегда без труда присочиняю строки в середине и в конце. Бывает, мне приходит в голову и первая строка — но… Первая строка всего стихотворения? Прости, пожалуйста, мне надо подумать.
У Балкис заныло сердце — так она переживала за Антония. Наконец ему представилась возможность начать стихотворение, и надо же… Быть может, если бы первую строку сочинила она, потом ему стало бы легче?
— Давай я попробую, — предложила Балкис, которой, наоборот, всегда легче давались начало и середина строфы. — Ну, что он там должен сделать, этот твой Рустам?
— Ну… Он встаёт, произносит утреннюю молитву, восхваляя солнце, а потом собирается на охоту, — сказал Антоний таким тоном, словно все это само собой разумелось, покраснел и смущённо засмеялся. — Извини. Я опять забыл, что ты не знаешь этой истории.
У Балкис стало легче на душе. Её позабавило то, что Антоний так смущается из-за каждой неудачи, но она вовсе не хотела, чтобы он каждый раз просил у неё прощения за ошибку или забывчивость.
— Для начала хватит, — храбро кивнула она. — Так… Сейчас, сейчас… Рустам с постели встал с зарёй…
— Вот видишь! Все у тебя получается! — радостно воскликнул Антоний. — Восславил солнце, лук свой взял…
«Лук»? А дальше что? Но тут Балкис вспомнила, как снаряжают лук.
— Снабдил тугою тетивой…
— «Зарёй» — «тетивой»! Неплохо! — похвалил её Антоний. — И стрелы острые избрал… Теперь заканчивай строфу.
У Балкис ёкнуло сердце. Последние строки ей никогда не давались. «Избрал»… Какое же слово пририфмовать к слову «избрал»?
— И выстрелил… В смысле — он оперение приладил… Проклятие, Антоний! Вот ведь — не везёт так не везёт. У меня никогда не получается последняя строчка!
