за голову, морщась от боли.
Воронов взял карту, на которой был нанесен передний край обороны полка, и еще раз попытался проверить предположение Кожина. Командир был прав. Атаками на левый фланг нашей обороны фашисты хотят обмануть нас, отвлечь наши силы от какого-то другого, более уязвимого участка. Но какого? Куда они нанесут свой очередной удар?
— А почему бы гитлеровцам не ударить в стык между нашим правым соседом и нами, а? — снова проговорил Кожин, повернувшись к товарищам.
Начальник штаба посмотрел на комиссара. По всему было видно, что и он с этой мыслью согласен, но сказать ничего не успел: над передним краем обороны полка послышался гул моторов. Александр, а за ним и Воронов выбежали из блиндажа в ход сообщения.
Немецкие бомбардировщики медленно, волна за волной летели в сторону Москвы. Тяжелый гул, словно прессом, давил на людей, заставляя сжиматься, втягивать голову в плечи.
— Опять на Москву пошли… — сокрушенно проговорил Воронов.
И всем, кто видел эту армаду самолетов в своем небе, было так обидно, так больно. Больно потому, что они ничего не могли сделать, чтобы задержать этих воздушных пиратов, не пропустить к столице. Единственный зенитный дивизион, направив вверх длинные стволы своих орудий, бил по самолетам врага, но никак не мог сломать их строй и приостановить движение.
— Неужели прорвутся?.. — с тревогой выдохнул Кожин.
И хотя он знал, что Москва на своих ближних подступах опоясана десятками зенитных батарей, что над столицей постоянно барражируют наши истребители, а все-таки было страшно за нее. А вдруг… вдруг фашистам удастся проскочить к городу?..
Кожин видел, как побледнело лицо комиссара, который глядел вслед удаляющимся бомбардировщикам.
— Смотри, комиссар! — воскликнул Александр. Воронов обернулся и снова услышал гул приближающихся самолетов.
На этот раз их было не так много. Дойдя до переднего края обороны полка, они построились в круг и стали пикировать на окопы. Грохот рвущихся бомб слился с пронзительным воем самолетов. Земля черными всплесками поднималась в воздух и потом медленно оседала вниз. Впереди, за вторым батальоном, загорелась роща. Дымом затянуло весь передний край.
— Ты понимаешь что-нибудь в этой карусели, Саша? — спросил Воронов.
— Бомбят наш центр.
— И правый фланг. Видишь? Скорее всего, они ударят в двух местах.
Кожин, ничего не ответив комиссару, вбежал в блиндаж, схватился за трубку и поочередно вызвал к аппаратам командиров первого, третьего батальонов и отряда народного ополчения. Выяснив, что солдаты отведены в укрытие, он приказал им сразу же после бомбежки возвратить людей на первую линию и готовиться к отражению атак врага. «Особенно ты будь бдителен, батя, — предостерег он Пастухова. — Не дай обойти себя с фланга».
— Есть. Понял… — глуховатым голосом ответил Пастухов с другого конца линии.
Кожин положил трубку. А уже через полчаса его вызвал к аппарату Степан Данилович. Он доложил, что до двух батальонов немецкой пехоты, развернувшись в цепь, наступает на его передний край.
Вскоре после этого позвонил Соколов, а потом и Бурлаченко. Они сообщили, что их подразделения вступили в бой с пехотой противника.
— Сергей Афанасьевич, сообщи в дивизию обстановку, — приказал Кожин начальнику штаба и вызвал к телефону командира второго батальона. — Лазарев, ты? Немедленно сними и направь четвертую роту ко мне. Не перебивай. Снимай скрытно. Через тридцать минут рота должна быть здесь.
Минут через десять, чувствуя, что на правом фланге бой разгорается все сильнее, командир полка хотел позвонить Степану Даниловичу, но связь с ним уже не работала. Чертыхаясь, Кожин швырнул трубку на пол. В это время в блиндаж, наступая на полы своей шинели и спотыкаясь, ворвался бледный, запыхавшийся Митрич. Он был утомлен быстрым бегом и, как рыба, выброшенная на берег, только открывал и закрывал рот, а слов его не было слышно. Наконец кое-как отдышавшись, он заговорил:
— Давай подмогу, командир, а то… А то худо наше дело. Немцы большими силами наступают… Комиссар отряда убит…
— Проскуров? Я же совсем недавно разговаривал с ним, — волнуясь, сказал Воронов.
— Убит. Начальник штаба…
— Тоже убит?
— Ранен. Тяжело. Считай, что один Данилыч из командиров и остался… Совсем умаялся человек… А немцы прут и прут. Ну, словно ошалели они нынче…
Комиссар медленно встал, протер платком очки, водрузил их на нос, взял из угла свой автомат и двинулся к двери.
Александр бросил ему вслед:
— Ты куда?
— К Пастухову. Посмотрю, что там у него.
Он это сказал таким тоном, будто речь шла не о том, чтобы идти туда, где создалось трудное положение, а как о самом обыкновенном деле — выйду, мол, погляжу, как там погода.
— Тебе нельзя туда, Антоныч. Ты ранен.
— А ты? — обозлился Воронов.
Командир и комиссар в упор посмотрели друг на друга.
— Не спорь, к Пастухову направим резервную роту, — сказал Кожин.
— Вот я с ней и пойду.
Воронов и Митрич скрылись за дверью. Кожин, выйдя вслед за ними, стоял в ходе сообщения и прислушивался к перестрелке, доносившейся с правого фланга. Смотрел туда, где московские рабочие вели тяжелый, неравный бой с гитлеровцами.
12
Митрич говорил правду. За три часа боя в отряде ополчения выбыло из строя не менее одной трети личного состава.
Блиндажи, окопы, ходы сообщения — все было разрушено. Всюду виднелись вывороченные из перекрытий бревна и расщепленные сосны, валялись под ногами сучки, сбитые с деревьев, зияли глубокие воронки.
Три раза подряд атаковали немцы передний край отряда и столько же раз отбрасывались назад.
В уцелевших блиндажах, полуразваленных окопах — всюду лежали и сидели, прислонившись к стенкам, тяжелораненые. Санитары не успевали их выносить.
Обескураженный Степан Данилович стоял в траншее и, пропуская мимо себя санитаров, заглядывая в изменившиеся лица, совсем не по-командирски спрашивал:
— И тебя, Лазуткин? Ах ты, горе-то какое!.. Как же я теперь жене твоей скажу об этом?.. — Потом обратился к Катюше: — Ты быстрей поворачивайся, дочка, а то не успеешь всех раненых перевязать и отправить в тыл.
Катюша за эти несколько часов, пока шел бой, натерпелась такого страху, что у нее до сих пор не сходила с лица меловая бледность. Она никогда до этого не видела столько человеческой крови. В первые минуты боя девушка так растерялась, что не могла ничего делать. Трясущимися руками она хваталась то за бинты, то за вату; чтобы успокоить раненых, говорила им какие-то невнятные слова. На нее со всех сторон кричали, ругались, а она никак не могла перебороть свой страх и приступить к делу.
В самое трудное для нее время к ней подошел Степан Данилович и, указывая на свою левую руку, совсем просто, по-отцовски, попросил:
— А ну-ка, дочка, перевяжи. Зацепила-таки, проклятая.
Девушка неуверенно приступила к перевязке.
