Ольденбурга злило невнимание к нему. Он знал, что командир группы это делает специально, чтобы уязвить его самолюбие. Но что поделаешь, приходится терпеть. Ведь он, Ольденбург, знал, зачем его вызвали сюда. Вчера он не выполнил боевого приказа — не смог прорвать оборону русских в районе той злосчастной деревеньки. И все-таки никто не имеет права так грубо издеваться над ним. Ольденбург уже хотел возмутиться и напомнить Мизенбаху, что, если он ему не нужен…
— Почему вы не выполнили приказа, генерал Ольденбург? — злыми глазами глядя на командира корпуса, спросил Мизенбах.
Этого уж Ольденбург не мог вынети.
— Смею напомнить вам, что я — фон Ольденбург, а не… — командир корпуса сделал особое ударение на слове «фон».
Но Мизенбах не счел нужным реагировать на слова Ольденбурга.
— Почему не продвигаетесь вперед, я вас спрашиваю?
Ольденбургу пришлось проглотить и эту пилюлю. Еле сдержавшись, он начал объяснять:
— Я продвигался до тех пор, пока это было возможно, пока… В частях большие потери. В первом полку второй дивизии осталось всего четыреста сорок солдат. Войска измотаны до предела, не хватает офицеров, нет зимнего обмундирования…
Мизенбах прервал его:
— Знаю. Но… если завтра вы не овладеете указанными населенными пунктами, вами займется военно-полевой суд.
Этого Ольденбург уж никак не ожидал. Его, боевого генерала, который со своим корпусом прошел чуть ли не всю Европу, без поражений привел полки почти к самым стенам Москвы, грозятся отдать под суд.
— Меня — под суд?
— Да, вас. Вы проявили нерешительность и тем дали возможность русским оправиться от удара и преградить нам путь на Москву.
— Вы не можете обвинять меня в нерешительности, генерал. Мы сегодня несколько раз атаковали позиции русских, трижды врывались в деревню Дубки, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Мы никогда, нигде не встречали такого сопротивления. Я сам в бинокль видел, как два русских артиллериста стреляли до последнего снаряда, подбили несколько танков, а когда у них кончились снаряды, они взяли связки гранат и бросились навстречу другим нашим танкам. Взорвали их и сами погибли под гусеницами…
— Это делает честь им, а не вам, Ольденбург, — перебил Мизенбах.
— Я докладываю так, как это есть на самом деле.
— Мне все это известно… Но надо же наконец сломить их сопротивление! Примите все меры и завтра с утра возобновите атаки.
— Без пополнения моих частей я не могу поручиться за успех.
— Хорошо, я поговорю с фельдмаршалом…
Проводив Ольденбурга, Мизенбах сел за стол и, обхватив голову руками, уткнулся в карту. Он смотрел на условные знаки, на линию фронта и никак не мог понять, откуда же у русских берется сила. Как они могли выдержать октябрьское наступление немцев? Да, их удалось потеснить на несколько десятков километров, удалось приблизиться к Москве… А ведь надо было окружить и уничтожить всю русскую армию, сосредоточенную под Москвой. Надо было захватить Москву. Нет, как это ни горько, но приходится признать, что «Тайфун» не сумел сокрушить русскую мощь, потерял силу, угас.
Снова в комнату вошел Вебер.
— Прибыл полковник фон Мизенбах, мой генерал.
Генерал повернулся к адъютанту:
— Что?
— Полковник фон Мизенбах… — повторил Вебер.
— А-а, зови. Пусть войдет.
Вошел полковник Мизенбах. Он был подтянут, чисто выбрит, но даже на его еще не старом лице чувствовался отпечаток усталости. Лицо стало бледно-серым, под глазами появились отеки, у рта резче вырисовывались морщины.
— Ну, а ты чем обрадуешь меня, Макс? — спросил генерал. Слово «обрадуешь» он произнес таким тоном, что оно скорее звучало как «огорчишь».
— К сожалению, ничем. Я не могу дальше…
Мизенбаха словно пружиной подбросило из кресла. Он вскочил и забегал по комнате.
— Вы что, сговорились сегодня?! Ольденбург не может, ты не можешь, Шнейдер не может. Вы что, все сошли с ума? Кто же тогда может? Кто?!
Макс молча смотрел в усталое лицо отца и думал: «Устал старик. Нервничать начал. Нелегко нам дается этот поход на Москву. Нет, не знали мы всех трудностей русского похода, не знали и русских. Их знал только Наполеон».
Когда полковник ушел, Мизенбах вызвал по телефону Берендта и рассказал ему о создавшейся обстановке.
— Несмотря на наши старания, мы плохо знаем о действиях противника. У русских гораздо меньше сил, чем у нас, но они умело маневрируют ими, и мы все время натыкаемся на их артиллерию и танки. А я убежден, что у них есть слабые места… Помогите нам нащупать их.
— Я вас понял. В моем кабинете сейчас сидит пленный русский солдат.
— Так. И что вы от него хотите?
— Хочу, чтобы он бежал от нас к русским, а в подходящий момент… он сделает все, что нам нужно.
Мизенбах не очень-то верил в такие затеи, но сейчас, когда наступление застопорилось, когда его штаб почти ничего не знает о русских, не следовало отказываться и от этого.
— Не верю я этим русским… Достаточно ему перейти линию фронта, как он тут же забудет о вашем задании.
— Нет, не забудет. Не сможет забыть. Он у нас на веревочке.
— М-да… Ну что же, давайте попробуем.
— Хорошо. Утром я доложу вам план этой операции.
К вечеру настроение фон Мизенбаха немного улучшилось: фельдмаршал Клюге сообщил, что направляет в его распоряжение отдельный пехотный полк, переброшенный на советско-германский фронт из Дрездена.
На следующий день утром, позавтракав, Мизенбах вызвал Вебера. Когда тот показался в дверях, генерал распорядился:
— Ко мне никого не пускать. Я буду работать.
— Слушаюсь, мой генерал.
Вебер вышел. Мизенбах извлек из сейфа карту, развернул ее на большом письменном столе.
Три дня назад он был вызван на совещание высшего командного состава группы армий «Центр». Мизенбах ехал на это совещание с тревогой в сердце. Он хорошо знал, что после провала октябрьского наступления на Москву в штабе группы армий обсуждался вопрос, что делать дальше: переходить к обороне или продолжать наступление? Анализируя положение, которое сложилось к этому времени на советско- германском фронте, некоторые генералы высказывались за переход немецких войск под Москвой к обороне до весны тысяча девятьсот сорок второго года.
Мизенбах считал, что так могут рассуждать люди, ничего не понимающие ни в стратегии, ни в политике.
Переход к обороне на подступах к советской столице, до которой оставалось всего несколько десятков километров, по его мнению, означал бы признание провала «молниеносной войны» и подрыв политического престижа Германии.
К счастью, точка зрения оборонцев не разделялась и фюрером. Об этом на совещании ясно заявил фельдмаршал фон Бок. Он сообщил собравшимся, что сейчас Гитлер за решительное наступление на
