жести'.
И тут я все понял. На моей антенне в одном месте сохранились еще следы краски, которые вполне могли остаться от слов U. S. Army. Так вот откуда взялся дешевый материал! Я посмотрел на Янека с ужасом, и он сразу угадал мою мысль.
— Вам нечего бояться, доктор, — повторил он насмешливо. — Я не сказать, и я не буду сказать. Вы — спать спокойно.
Я не мог вынести презрительного взгляда его черных глаз, опустил голову и тихо проговорил: 'Спасибо, Янек…'
Когда я уходил, Янек даже не взглянул на меня; засунув руки в карманы латаных штанов, он прислонился к стене и застыл в угрюмом спокойствии.
Весьма возможно, что история с Янеком не имела ко мне никакого отношения. Просто нашелся удобный повод отделаться от этого человека. Но могло быть и так, что ему, как слабейшему, нанесли первый удар. Как бы то ни было, возвращаясь в ту ночь домой, я чувствовал, как пылают мои щеки. Несмотря на стыд, было и чувство облегчения: на Янека можно положиться. Да! Я верил Янеку и был убежден, что он не проговорится.
Я пришел к себе на чердак. Крюгер дожидался там в волнении. На вопрос: 'Ну, что же с Янеком?' — я отвернулся к аппаратам и ответил с наигранной беспечностью:
— Ничего страшного. Будьте совершенно спокойны. С Янеком все обойдется. А мы сегодня попробуем еще раз. Включайте, Крюгер.
Пока Крюгер возился с приемником, я пошел направить антенну, но первым делом потихоньку соскреб отверткой с алюминия следы краски.
Всякий поймет: в своем нынешнем положении я принялся за работу упорнее, чем когдалибо раньше, ибо все еще тешил себя надеждой, что каждое новое дополнение к сделанному открытию лишь укрепит мои позиции и в конечном итоге приведет к торжеству над недругами. Занятия на чердаке остались теперь моим единственным утешением, дававшим возможность забыть обо всем остальном. Однако и здесь обстоятельства складывались неблагоприятно. В эту пору года, на пороге зимы, небо было. постоянно затянуто тучами, стоял густой туман и звезды показывались редко. Без достоверных ориентиров, без специальной аппаратуры все труднее становилось отыскивать в непроницаемом мраке небосвода направление, откуда приходили сигналы, и согласовывать положение антенны с ходом светил. Для покупки точных приборов у меня не было денег. Ухудшение приема могло быть вызвано и переменами в состоянии ионосферы или еще какими-нибудь неблагоприятными факторами, но только ловить сигналы становилось все труднее и труднее. Они сделались тише, и между ними случались длительные перерывы, когда слышимости вообще не было.
Неведомые существа вновь отказались в своих передачах от бешено быстрой системы сигналов. Быть может, они усомнились, есть ли у нас необходимая для расшифровки аппаратура и электронно-счетная техника. Теперь они передавали исключительно серии сигналов, которые явно обозначали простейшие математические формулы, какие у нас на Земле были известны уже древним грекам. А некоторые из этих формул знали даже древние египтяне и вавилоняне.
Например, передавался ряд цифр: 3-4-5, затем 6-8-10. Совершенно бесспорно, что это были пифагоровы числа, названные так по знаменитой теореме Пифагора, гласящей, что в прямоугольном треугольника сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Надо думать, что математические зависимости сохраняют свою силу для всей Вселенной.
За этими рядами цифр, по всей вероятности служившими ключом к пониманию дальнейшего, следовали иные, которые, к сожалению, мне удалось записать лишь с большими пропусками. Шли комбинации: 1-1 2-4 3-9 4-16. Я истолковал их как простые функциональные уравнения второй степени у=х2, то есть как призыв к установлению системы координат, посредством которой можно будет выразить уже более широкий круг понятий. Убежденный, что именно так оно и было задумано, я надеялся извлечь новые данные о неведомых существах, но, прежде чем я успел что-либо записать, сигналы опять оборвались, и пришлось прождать много часов, пока они зазвучали вновь, но на сей раз настолько слабо, что добрая половина была для меня потеряна. После первоначальных поразительных успехов какая обидная неудача!
Как ни искал я дефекты в самом аппарате, так ничего и не нашел. В этой работе мне деятельно помогал Крюгер, все время хранивший молчание. Но однажды он не сдержал накопившуюся в его душе тревогу и боль. Его прорвало.
Почти в отчаянии он кричал, что я должен наконец что-то предпринять. Вместе с другими честными учеными, находящимися в оппозиции к правительству, презирающими продажных писак из 'Майницкого Меркурия' и иже с ними, я должен бороться, апеллировать к зарубежным научным обществам, одним словом, мужественно вступить в бой! Его отец, например, возмущен до глубины души всем этим безобразием: ведь это же совсем как в Средние века, сказал старик и заявил о своей готовности, если я дам на это согласие, переговорить с некоторыми из своих старых друзей. Надо поднять шум в печати, да такой, чтобы пасквилянты из 'Майницкого Меркурия' попрятались в свои логова. Но первый шаг в этом направлении должен сделать я сам!
А я все отклонял его советы. Дескать, предоставьте, Крюгер, мне самому решать, что я должен делать, и перестаньте об этом шуметь. В нужный момент я поступлю так, как сочту правильным!
Теперь мне и самому непонятно, почему я тогда ничего не хотел предпринять. Удерживала меня — врожденная ли, привитая ли воспитанием-робость перед начальством, перед властями, верноподданический дух. Или я уж слишком отчужден от мира? Или просто-напросто трус, не решающийся выступить открыто против 'Майницкого Меркурия' и тех, кто за ним прятался? Сколько я ни размышлял над этими вопросами, всегда кончалось тем, что я решал подождать. Неужели я был тогда настолько наивен, что мог надеяться на появление чудесного ангела-спасителя, который возложил бы мне на плечи мантию почета и восстановленной справедливости?
Единственная мера, на которую я был согласен,- посылка отчета о моем открытии в Британское королевское научное общество в Лондоне с просьбой передать отчет руководству радиообсерватории Джодрелл Бэнк близ Манчестера. В сопроводительном письме я изъявлял готовность предоставить мое открытие в распоряжение обсерватории, на соответствующих условиях принять участие в дальнейших работах этого гигантского учреждения. Больше я не сделал ничего, хотя и видел, что моя апатия повергает Крюгера в состояние мрачного отчаяния, а оно, как я опасался, рано или поздно может проявиться в каком-нибудь новом безрассудном поступке.
Не прошло и двух дней после опубликования статьи в 'Майницком Меркурии', как случилось то, против чего меня уже не раз предостерегал какой-то внутренний голос. Но мне никогда не хватало мужества продумать эту угрозу до конца. Нет, старался я себя успокоить, такая вещь не может произойти!
Утром в институте, когда я надевал халат, готовясь к практическим занятиям со студентами, меня вызвали к профессору фон Егеру. Мне очень хорошо запомнилось мгновение, когда я нерешительно снял халат, удивленно оглядел полутемную в то хмурое утро комнату, задержал взгляд на поблескивающих за стеклами шкафов инструментах, на полках с книгами, на вечно капающем кране водопровода. Словно в тишине прозвучал гулкий и зловещий удар гонга. Даже голоса студентов, уже дожидавшихся меня рядом в небольшой мрачной аудитории, вдруг стали глуше. Так понижают свои голоса люди, когда знают, что рядом находится мертвец или приговоренный к смерти. Неужели же?
Еще в коридоре по пути в кабинет начальника я старался себе внушить, что предстоит лишь обычный разговор о моей работе, не больше. Но едва я вошел, лицо профессора фон Егера, сидевшего за письменным столом, рассеяло все сомнения. Оно вообще не отличалось особой приветливостью, но теперь, в сером свете туманного утра, просто пугало, в особенности узкий подергивающийся рот… Серозеленые глаза светились тусклым ледяным блеском. Он даже не предложил мне сесть.
— Господин доктор Вульф,- не ответив на приветствие, начал он так, как будто готовился произнести приговор, — господин доктор Вульф! Я не буду вдаваться в подробное обсуждение появившейся недавно в нашей прессе статьи, бесславным героем которой являетесь вы. Точно так же не имело бы никакого смысла говорить вам о тех неприятных подозрениях и трудностях, которые вы своими безответственными поступками навлекли на наш институт и в первую очередь лично на меня. То, что я теперь от вас самым решительным образом отмежевываюсь, к сожалению, не отводит от меня справедливого упрека: слишком
