О любви

Любовь в стиле Вертера доставляет своеобразное наслаждение; по прошествии года или двух, когда влюбленный, можно сказать, слил свою душу с душою возлюбленной и притом, удивительная вещь, независимо от успеха его чувства, даже при суровости его возлюбленной, что бы он ни делал, что бы он ни видел, он всегда спрашивает себя: 'А что сказала бы она, если бы была со мной? Что сказал бы я ей, любуясь видом на Каза-Леккьо?' Он говорит с ней, выслушивает ее ответы, смеется шуткам, которыми она его забавляет. В ста милях от нее и под бременем ее гнева он ловит себя на такой мысли: 'Леонора была очень весела сегодня вечером'. Тут он пробуждается. 'Но, боже мой, — говорит он, вздыхая, — в Бедламе есть сумасшедшие менее безумные, чем я'.

'Но вы меня раздражаете, — заявляет мне один из друзей, которому я прочел этот отрывок. — Вы все время противопоставляете Дон Жуану страстно чувствующего человека, тогда как дело вовсе не в этом. Вы были бы правы, если бы можно было по собственной воле загореться страстью. Но что делать, если ты равнодушен?'. Заниматься любовью-влечением, но без всяких ужасов. Ужасы всегда происходят от мелочности души, жаждущей удостовериться в собственных достоинствах.

Но продолжаем, донжуанам очень трудно признать истину того, что я говорил сейчас о душевных состояниях. Не говоря уже о том, что они не могут ни видеть, ни чувствовать этого состояния: оно слишком обидно для их тщеславия. Заблуждение их жизни в том, что они полагают, будто могут в две недели завоевать то, чего влюбленный ценою великих мук насилу достигает в полгода. Они основываются на опытах, проделанных за счет бедняг, одинаково лишенных как души, которою нужно обладать, чтобы нравиться, открывая ее наивные порывы любящей женщине, так и ума, необходимого для роли Дон Жуана. Они не хотят видеть, что получают не то же самое, даже тогда, когда добиваются этого от той же самой женщины.

Человек разумный беспрестанно не доверяет;
Вот почему так велико число
Притворщиков в любви. Дамы, которых молят,
Заставляют долго вздыхать своих служителей,
Никогда в жизни своей не бывших лживыми.
Но цену сокровища, которое они даруют наконец,
Поймет лишь сердце, которое умеет им насладиться.
Чем дороже куплено оно, тем оно божественнее:
Радость любви измеряется ценою, какою она приобретена.

Ниверне 'Трубадур Гильем де ла Тор',III, стр. 342,

По отношению к Дон Жуану любовь-страсть можно сравнить с необыкновенной обрывистой и трудной дорогой, которая, правда, начинается среди очаровательных боскетов, но вскоре теряется среди острых утесов, вид которых не представляет ничего привлекательного для пошлого взора. Мало-помалу дорога эта уводит в высокие горы посреди мрачного леса, огромные деревья которого, застилающие свет своими густолиственными вершинами, поднимающимися до самого неба, приводят в ужас души, не закаленные опасностями.

После мучительных блужданий по бесконечному лабиринту, многочисленные повороты которого оскорбляют самолюбие, мы вдруг делаем еще один поворот и оказываемся в новом мире, в восхитительной долине Кашмира, изображенной в 'Лалла Рук'.

Могут ли донжуаны, никогда не вступавшие на эту дорогу или делавшие по ней самое большее несколько шагов, судить о чудных зрелищах, открывающихся в конце пути?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы сами видите, что непостоянство — вещь хорошая:

Хочу я новости, хотя бы небывалой.

— Отлично. Вы смеетесь над клятвами и справедливостью. Но чего же люди ищут в непостоянстве? Очевидно, наслаждения.

Однако наслаждение, какое находят в объятиях красивой женщины, которую желали две недели и которою затем обладали три месяца, отличается от наслаждения, которое можно найти в объятиях любовницы, которую мы желали три года и которою обладали десять лет.

Если я не употребляю здесь слова всегда, то только потому, что старость, как нас уверяют, изменяя наш телесный состав, делает нас неспособными к любви; что до меня, то я отнюдь этому не верю. Ваша возлюбленная, сделавшись ближайшим вашим другом, дарит вам новые наслаждения, наслаждения старости. Этот цветок, который ранней весною был утренней розой, к вечеру превращается в восхитительный плод, когда сезон роз уже окончился [237] .

Возлюбленная, которую мы желали три года, — поистине возлюбленная в полном значении этого слова; к ней приближаются не иначе, как с трепетом, а я должен сказать донжуанам: мужчина, который трепещет, никогда не скучает. Наслаждения в любви тем сильнее, чем больше в ней робости.

Несчастье непостоянства заключается в скуке; несчастье страстной любви заключается в отчаянии и смерти. Отчаяние, вызванное любовью, замечается другими, и из этого делают анекдот; никто не обращает внимания на старость дохнущих от скуки пресыщенных развратников, которыми полон Париж.

'Гораздо больше людей пускает себе пулю в лоб от любви, чем от скуки'. Охотно верю этому: скука отнимает все, вплоть до мужества, необходимого для того, чтобы себя убить.

Существуют характеры, находящие наслаждение лишь в разнообразии. Но человек, который превозносит до небес шампанское в ущерб бургундскому, говорит с большим или меньшим красноречием, в сущности, лишь одно: я предпочитаю шампанское.

Каждое из этих вин имеет своих сторонников, из которых каждый прав по-своему, если только они хорошо знают себя самих и гоняются за тем видом счастья, которое наиболее подходит их организму [238] и привычкам. Но сторонникам непостоянства портит дело то, что все глупцы присоединяются к ним из недостатка мужества.

Однако, в конце концов, каждый человек, если только он дает себе труд изучить себя, устанавливает свой собственный идеал прекрасного, и мне кажется, что желание обратить соседа в свою веру всегда бывает немножко смешно.

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА О ЛЮБВИ

Книга 'О любви' была в основном закончена в июне 1820 года, когда Стендаль находился в Милане, затем переработана в Париже и появилась в печати в августе 1822 года.

Произведение не имело никакого успеха. Друзья Стендаля объясняли это тем, что книга написана очень трудным языком, да и мысль слишком сложна, и читателю не всегда понятны чувства, которые хочет объяснить автор. Действительно, Стендаль в своем произведении хотел сочетать точность научного исследования с эмоциональным повествованием о чувстве, которое с трудом поддается рациональному анализу.

Больше чем в каком-либо другом произведении Стендаля здесь обнаруживается его прежняя страсть к математике, которая казалась ему наукой самой объективной и наименее 'лицемерной'. Свести данные опыта к математической формуле казалось ему необходимым условием полной и несомненной ясности. Однако именно эта тенденция книги повредила ему во мнении читателя, не привыкшего к такой