был дежурный врач, развлекался как мог, коротая ночное время.
— Говорить могут? — спросил Смирнов.
— Смотря кто.
— Самсонов в первую очередь.
— Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.
…Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.
— Ну, тут у вас и дух, девки… — вспомнив 'Петра Первого', процитировал из любимой книги Казарян.
— Это не у нас, это у них. Или у вас, — отпарировал врач.
Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.
— Человек-невидимка, — сказал Ларионов.
— Когда заговорит? — спросил Смирнов.
— Через две-три недели, не раньше.
— А Француз?
— Завтра можете допросить.
— Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.
— Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.
…Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.
— Хи-хи, — произнес он, — хи-хи.
— Жаль, что из больницы уехали, — заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.
— Не та больница, Сергей, — ухмыльнулся Смирнов. — Ему в Кащенко надо.
— Хи-хи, — не унимался Казарян. — Хи-хи.
— Ты чего? — уже обеспокоенно вопросил Ларионов.
— А ничего. Картины разные выдумываю, — ответил Казарян. — Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.
— Хи-хи, — мрачно подытожил Смирнов.
Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.
— Ромочка, запропал совсем, дурачок, — говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.
— Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.
— Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа — жуликов ловить!
Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.
Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!
Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:
— Надо руки помыть, — и пошел в уборную.
Официантка Галя благожелательно ждала заказа.
— Пожрать нам, Галюща, так, чтобы в полсотни влезть, — распорядился Казарян.
— А выпить?
— И денег нет, и не надо.
— А то принесу?
— Не надо, — твердо решил Казарян.
— Устал, Ромочка?
— Озверел, Галочка.
Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:
— Неохота, но следует помыть, — и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:
— Кио в юбке, волшебница, радость моя…
Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки 'Боржоми'. Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:
— Кушайте, ребятки.
Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.
— Третьего Алик отпустил, — сказал Смирнов.
— Зачем?
— Ты что, Алика не знаешь?
— Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.
— Так то на ринге.
— Давай поедим, а? — предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же — почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:
— Галчонок, сто грамм и вилку! — и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: — Поторопись, родная.
— Мы разговариваем, Марик, — строго объяснил Роман.
— Вы не разговариваете, а едите, — резонно заметил Марик. — А разговаривать будем втроем.
Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.
— Все? — поинтересовался Роман.
— Минуточку, — одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. — Ты как со мной разговариваешь, сопляк?
— Готов, — понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.
— С чего это он так сломался? — поинтересовался Александр.
— Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.
— Что делать будем? — помолчав, задал главный вопрос Смирнов.
— Отпустил его Алик или он сам сбежал — не имеет значения, Саня.
— Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.
