— Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце — он.
— Самый глупый. Дурачок подставленный, — вспомнил Костины слова Александр.
— Вот мы и займемся дурачком.
— А кто его подставил?
Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил:
— Санкцию на обыск, Галочка.
— Сорок три шестьдесят, — ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.
— Решили колодец до воды копать? — огорченно понял Роман.
— А куда деваться?
— Альку прижать надо.
— Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.
— Тогда свидетели.
— Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.
— А мы с подтасовкой, Саня.
— Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.
— У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.
В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала — кривлялась и грозила.
Вдруг оказалось, что завтра — Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.
— Ну? — поторопил его Александр.
Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.
— Молоденький какой, — сказал Алик.
— Ну?! — поторопил Александр.
Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.
— Не знаю я этого паренька, Саня.
— Ты смотри, смотри внимательнее! — злобно приказал Александр.
— А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.
— Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!
— Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.
— А Саня — майор милиции, и больше ничего.
— Если так, то жаль.
Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:
— Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.
— Их дело — опознавать, мое — стыдиться.
— Хреновину-то не надо нести. — Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. — Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.
Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:
— Паренек этот — нечисть?!
— Если ты его выгородишь, станет нечистью.
— Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! — пообещал Казарян.
Наштукатуренная баба всплеснула руками:
— За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.
— Нет его в Талдоме.
— А я-то тут при чем?
— Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?
— Да где ж мне теперь с ним управиться? — Баба негромко зарыдала.
— Непохмеленная, что ли? — спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.
— Не ты меня поил, не тебе спрашивать, — басом обиделась баба.
— Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.
— Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! — баба постепенно наглела.
— Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.
— Да я разве что говорю?
— Говоришь, говоришь! — Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. — А, черт! Генка Иванюк не заходил?
— Не заходил.
Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.
— Я тебя навещать буду, — пообещал Казарян.
— Куда от тебя денешься? — баба открыто радовалась его уходу.
Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.
Иванюк-младший с ходу раскололся:
— Вчера вечером приходил. Денег просил.
— Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! — вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.
— Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! — Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.
Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.
— Что тебе Стручок говорил? — не поднимая головы, спросил Роман.
— Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.
— Где это — 'у одних'?
— Не знаю. Правда, не знаю.
— Ты ему денег дал?
— Дал. Двести рублей.
— Откуда у тебя деньги?
— Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.
— Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.
— Вы все шутите. А мне жить как?!
— Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?
Геннадий Иванюк усек.
