утверждать, будто дрозды поют соловьями.
— Только не надо волноваться, Матиас.
— Разумеется, дон Лотарио. Я не стану волноваться, даже если у меня в животе начнется революция.
— Ну, уж и революция.
— Моя теща всегда говорила так: «Даже если у меня в животе начнется революция», или: «Даже если мне под хвост попадет вожжа».
— Ладно, Матиас, давай-ка ближе к делу. Кто-нибудь уже здесь есть?
— А разве мы не о деле говорим, начальник? Куда уж ближе! Ха-ха-ха! Прошу прощения. Конечно, есть. Человек десять-двенадцать из тех, кто уже приходил сюда не раз, да еще несколько человек, которые явились сегодня, узнав, что будете вы.
На кладбище царила кромешная тьма. Хорошо еще, что Матиас освещал им путь ручным фонарем, который отбрасывал свет на каменные кресты и застекленные ниши.
— Ну а если говорить всерьез, что здесь происходит?
— Скорее всего какой-нибудь транзистор, спрятанный в одной из ниш или еще где-то, ругает Франко на чем свет стоит. А кое-кто из бездельников пустил слух, будто это «красные» нашего города прячутся по ночам среди могил и проводят митинги... Поди знай, сколько времени говорил здесь этот транзистор, прежде чем его случайно услышал мраморщик Антонио.
— Мы зашли довольно далеко.
— Конечно, мы идем в новую часть кладбища.
— Сомневаюсь, чтобы подпольной пропагандой ночью да еще в таком неуютном месте, как кладбище, можно было сагитировать кого-то в ряды Рабочих комиссий[9].
— Я тоже так считаю, Мануэль. Если бы пропаганда велась на главной площади или в дискотеке, можно было бы волноваться, но из-за того, что в самом отдаленном уголке кладбища радио вещает о том, что Франко одной ногой уже стоит в могиле и вот-вот к власти придет монархия и вернутся Меркадо Комун[10] и Хосе Хиль Роблес[11], не стоит тратить свои нервы.
— И где же, по-твоему, спрятан приемничек?
— Судя по тому, сколько я здесь кружил, и, если, конечно, я окончательно не выжил из ума, что вполне вероятно, транзистор должен находиться в одной из ниш.
— Занятой или пустой?
— Не знаю, начальник. В той части кладбища есть угол с новыми нишами. Большая часть из них уже заполнена, а остальные пока пустуют. Между ними очень тонкие перегородки, поэтому трудно определить, откуда именно исходит звук.
— Ты думаешь, кого-нибудь похоронили вместе с транзистором, настроенным на волну «Свободной Испании» или что-то в этом роде?
— Вот именно. Или же какой-нибудь шутник сунул приемничек в одну из пустых ниш.
Свет фонаря выхватил из темноты не более двух десятков слушателей и среди них двух женщин. В ожидании представителей власти они толпились в том самом углу, где находились ниши, о которых только что говорил Матиас, и, прищурившись, смотрели на свет фонаря.
— Ну как? Уже говорят? — спросил Матиас.
— Пока нет, — послышался чей-то бас, — но скоро должны начать.
— Мануэль, — с решительным видом обратилась к комиссару одна из женщин, — мы надеемся, что вы положите конец этому безобразию и защитите жителей Томельосо от опасности, которая им угрожает.
— А я надеюсь, что опасность не так уж велика, — насмешливо ответил Плиний.
— Раз я говорю, Мануэль, значит, знаю.
— И говорить нечего, — возразил чей-то голос.
— Скажите, кто-нибудь из вас уже приходил сюда прошлой ночью?
— Да, — ответил мужчина, который занимался ремонтом велосипедов и когда-то служил в Голубой дивизии. — Сегодня я здесь в третий раз.
— И что же ты слышал?
— Обычная пропаганда радиостанции «Свободная Испания»: нападки на Франко, на «Опус»[12] и на «Крусаду»[13].
— А конкретно о томельосцах что-нибудь говорилось? — поинтересовался дон Лотарио с плохо скрытой издевкой.
— Нет, речь шла обо всех испанцах в целом и верноподданных каудильо, которым в скором времени придется отвечать за совершенные ими злодеяния.
— Об этом все говорят, — заметил Матиас.
— Слава богу, Франко от этого не умрет, — огрызнулся усатый мужчина.
— Вот именно, — присоединились к нему голоса из толпы.
— Ну, хорошо, сейчас все выясним, — сказал Плиний, доставая пачку сигарет и угощая ими дона Лотарио и Матиаса. — Посмотрим, заговорят они сегодня или нет?
Едва они успели закурить, как в тишине послышались позывные, возвещающие о начале передачи.
— Начинается, начинается...
Словно откуда-то издалека донеслись неразборчивые голоса. С одинаковым успехом они могли исходить из соседней ниши, как и из десятка других, где были захоронены покойники. Одно было совершенно очевидно: говорила «Свободная Испания».
— Слышите, слышите? Теперь они ругают президента Ариаса[14]. Будь они прокляты! — возмутилась другая женщина, учительница.
Плинию тоже показалось, что он слышит имя президента Ариаса, но разобрать как следует слов диктора не мог.
— Всегда было так плохо слышно, Матиас?
— Да, и день ото дня все хуже и хуже, наверное, батарейки садятся.
— Давно стали хоронить в этом углу, Матиас? — спросил Плиний.
— Наверное, уже месяц.
— А когда захоронили последнего?
— Вчера, вот в эту нижнюю нишу.
— Послушайте, — снова перебила их учительница. — Они принялись за жену каудильо. Пора прекратить это безобразие, Мануэль!
— Успокойтесь, сеньора, для того мы и пришли сюда... хотя все это ерунда... выеденного яйца не стоит...
— Ну уж если это ерунда, тогда и говорить не о чем...
— Я имел в виду, сеньора, что это чья-то дурная шутка, только и всего...
— По-моему, Мануэль, — пресек их перепалку дон Лотарио, — голос доносится из ниш повыше.
— Вы так думаете?
— А мне кажется, нет, — возразил Матиас, освещая фонарем каменные плиты и полые кирпичики, — ночью я прикладывался ухом к каждой нише, и мне казалось, что звуки слышны гораздо лучше, когда я присаживаюсь на корточки.
— Да, пожалуй, — подтвердил длиннолицый мужчина с печальными глазами, — когда я сейчас наклонился, голос донесся вот отсюда, справа.
— Та ниша, на которую ты показываешь, — заметил Матиас, освещая ее фонарем, — замурована еще месяц назад. На каменном надгробии стоит дата... Вряд ли батарейки транзистора действуют так долго.
Теперь Плиний наклонялся то вправо, то влево, прикладывая ухо сначала к более низким плитам, потом к тем, что повыше, а дон Лотарио светил ему фонарем.
— Признаться, я почти не улавливаю разницы, — сказал Мануэль, поднимаясь, — если, конечно, не стал туг на ухо.
— Ну вот, теперь они набросились на «Опус» и на сеньора Лопеса Родо [15], такого безукоризненного, такого безупречного, — раздался голос в темноте.
— Возмутительно!
