— Ешь, — говорит, — животина. Больше нет ничего. Живу один, в посту и молитве. Раз в неделю хлеб приносят. Еще ягоды в лесу собираю. Меня молчальником зовут. Это верно, с людьми я не говорю. А с тобой Бог не осудит.
Тишка лакает тюрю, хвостом вертит. Доела, подошла, уткнулась носом монаху в рясу. Он ее по голове потрепал.
— Глазенки-то умные, — говорит. — Все понимает.
«Понимаю, да сказать не могу, — думает Тишка. — А насчет ума буду теперь Грушин урок помнить: умный-то помалкивает».
— А что с лапой у тебя? — монах спрашивает. — Ну-ка, дай сюда.
Подняла Тишка больную лапу. Монах принес травки какой-то, приложил, обвязал тряпицей.
— Пройдет скоро, — говорит.
И правда, легче стало.
Стали жить. Монах полдня молитвы творит, полдня толстую книгу читает. Должно быть, Писание, где про бессловесных и про ослицу сказано. Бывает, в лес сходит, ягод наберет. Тишка с ним. По субботам мужик приходит. Молча хлеб передаст монаху, поклонится — и назад. Тишка на монашьем хлебе отощала, шерсть свалялась. Но не уходит — монах добрый. Да и куда идти?
А клички ей так и не дал монах. Звал просто — «ты». И еще «дурашка». Редко только говорил с ней. Да Тишка и не отвечала по-человечьи, помнила свиной урок.
Так две недели прожили. Потом думает Тишка: «Как там поп мой? Не спился ли совсем с кругу? Надо бы проведать».
Ночью лизнула монаху руку и побежала в лес.
Бежит той же тропой, что сюда пришла, только чует — нехорошо в лесу, зверь рядом.
Сошла с тропы, залегла в яме под деревом. Страшно, выть хочется, а нельзя.
А звериный дух откуда-то сверху идет. Поглядела наверх. Звезды крупные, спелые, того и гляди попадают на Тишку. Пригляделась еще — и вдруг как взвоет. Прямо над ней на ветке летучая мышь висит, кровосос. Тишка забилась в яму на самое дно, а мышь ей тихо так, шипом:
— От живодера сбежала, что ли?
Тишка ответить хочет, а из горла только скулеж тихий. Поп говорил — в летучую мышь сам дьявол перекидывается.
— Худая какая, — говорит мышь. — Да ты меня не бойся. Нет тут больше мышей.
— А что так? — Тишка спрашивает чуть слышно. — А где твои все? Отбилась, что ли?
— Нет здесь моих. А ты чего дрожишь?
— Холодно. И боюсь я тебя.
— А чего боишься?
— Известно чего: накинешься, станешь кровь пить.
— Да с чего это мне накидываться?
— Известно чего: кровососы вы.
— А кто тебе сказал такое?
— Хозяин мой бывший, поп.
— Дурак он, твой хозяин, хоть и поп. Мы, мыши, насекомых едим. Комаров любим. Ты любишь комаров?
— Нет, — Тишка даже головой мотнула.
— И никто их не любит, кроме нас. Мы полезные людям, а они на нас поклеп возводят.
— А птицы разве комаров не едят?
— Птицы редко. Тут ловкость нужна. А я раньше за секунду мог двух комаров поймать.
— Ух ты! А почему «мог»? Теперь не можешь?
— Крыло у меня сломано.
— Вон оно что… А у меня лапа болит.
— Люди?
— Они.
Помолчали. Потом мышь спрашивает:
— Тебя как зовут?
— Тишка. А тебя?
— Десмод.
— Имя вроде не наше.
— А я не здешний.
Тут Десмод крутанулся вверх головой и мягко так, на одном крыле опустился прямо к Тишке под бок. Глянула на него Тишка — и обмерла. Какие там комары! Морда черная, на ней рыло свиное, как у Груши, глаз нет почти, по бокам уши острые, а из пасти — клыки.
Вспомнила тут Тишка поповы молитвы:
— Да воскреснет Бог, — бормочет, — да расточатся врази его…
А сама дрожит мелкой дрожью.
Десмод усмехнулся невесело, острые зубы показал:
— Что, похож на дьявола?
Тишка слово сказать боится, молчит, только про себя Бога призывает.
— А я и вправду кровосос, угадала ты.
Тишка хочет бежать, а лапы к земле прикипели. Смотрит на дьявольскую рожу ухмыляющуюся и не может взгляда отвести. А Десмод вдруг говорит:
— Да ладно, не бойся ты, не буду я кровь твою пить худосочную.
— А что ж ты тогда есть будешь?
— А ничего. Мне все равно помирать без крыла. Ничего, кроме крови, не признаю. Людской крови.
— А комары? — Тишка спрашивает чуть слышно.
— Дрянь. Да и не наловишь их без крыла.
— Так ты говоришь, ты не дьявол?
— Нет. Никакого дьявола нет. Ты в это не верь.
— А Бог есть?
— Не знаю, не видел.
Опять помолчали.
— Слышь, Десмод, — Тишка говорит, — когда у меня лапа болела, меня монах травами вылечил. Ну почти вылечил.
— Ну и что?
— Может, он и тебя вылечит?
Десмод пасть открыл зубастую и этой пастью какой-то свиной звук прохрюкал — должно быть, засмеялся.
— Меня? — говорит, а сам все хрюкает. — Монах?
— Ну да, тебя, монах.
— Да ты посмотри на меня! Он же меня свиньям выбросит.
— У него нет свиней.
— Ну, живым в землю закопает и кол вобьет.
— Он добрый. С людьми не разговаривает, молится, всех тварей жалеет.
— С людьми не говорит?
Задумался Десмод. А потом вдруг усмехнулся почти весело, с этим своим подхрюкиванием.
— А, все равно пропадать, — говорит. — Поехали! Подставляй спину, видишь, я лететь не могу.
Тишка поглядела на него, поежилась, но делать нечего:
— Садись, — говорит. — Только чур не кусаться.
Забрался Десмод ей на спину. Тишка от страха бежит со всех сил — поскорей бы добраться. А Десмод подпрыгивает на спине, крылья топорщит, чтоб удержаться.
Запыхалась Тишка, перешла на шаг. Малость отдышалась, потом спрашивает:
— Слышь, Десмод, а ты сам из каких мест будешь?
