— Сенсация… Что вот-вот Чемберлена свалят или старикан сам упадет, к этому публика готова. Вот я действительно нашел сенсацию. Для рождественского номера «Лайфа». Это будет материал номер один.
— Что такое?
— Скажу, только не приставай потом, где я достал это.
— Даю слово.
— Я уже переправил материал в Вашингтон. Это всего лишь географическая карта. Подпись же под ней будет такая, — Пойнт сделал многозначительную паузу. — «Германская атака на СССР, сопровождаемая нападением Японии с востока, назначена на март 1939 года».
— Странно, — задумчиво сказал О'Брайн, — а мне говорили о сильной офицерской оппозиции Гитлеру в Германии.
Пойнт потер руки:
— Все это так. Я тоже слышал о недовольных генералах. Но в Берхтесгадене я сам видел истеричек, которые орали в экстазе: «Хочу ребенка от фюрера!» — едва завидев эту весьма не донжуанскую фигуру на прогулке. А потом эти бабы собирали песок с его следов на дорожке. Эти истерички самые обыкновенные немки, дочери, жены и сестры самых обыкновенных немцев… Верхушечная оппозиция и оболваненный народ — ты знаешь в истории примеры, когда им удавалось сойтись воедино? И потом… Генералы составляют заговоры от безделья. Скоро Гитлер им даст много работы, и они успокоятся. Когда я увидел эту карту со стрелками, нацеленными на Москву, меня оторопь взяла… Одно дело — натравливать на русских, совсем другое — разъярить этот народ. Война с Россией!
— Посторонние, шапки долой! — раздалось по гулким коридорам.
Появился спикер.
О'Брайн наблюдал за депутатами оппозиции. Казалось, они готовы к бою. Иден опустил голову, не желая даже видеть передней скамьи, где сидит улыбающийся, совершенно безмятежный премьер.
Наконец Чемберлен поднялся:
— Все эти дни я получаю письма британских матерей, обращающихся ко мне в тревоге за своих сыновей, которые могут стать жертвами войны. Как ужасно, нелепо, немыслимо, что нам приходится рыть траншеи и надевать противогазы из-за ссоры в далекой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем! Благодаря усилиям большого политика и миротворца Бенито Муссолини, перед чьим талантом невозможно не преклоняться, господин Гитлер отсрочил свое выступление против непреклонной Праги, и, таким образом, мы, борцы за европейский мир, получили возможность встретиться и мирно обсудить все возникшие между нами вопросы. Я принял приглашение на конференцию глав правительств Германии, Франции, Италии и Великобритании с легким сердцем. Я с легким сердцем отправляюсь в Мюнхен. Я думаю, что на сей раз… — взрыв аплодисментов такой силы, словно палату наводнили платные клакеры, прервал премьера.
Сквозь шквал рукоплесканий прорвался высокий, пронзительный женский голос:
— Благодарим бога за премьер-министра!
— Это кто, сумасшедшая Нэнси Астор? — спросил у О'Брайна знакомый журналист из Швейцарии.
— Нет, это не она. Ее сегодня что-то вообще не видно. Посмотри, Джек, — О'Брайн тронул за плечо Пойнта, — видишь женщину? Она рыдает счастливыми слезами.
— С ума можно сойти от британской чувствительности… — хмыкнул американец.
Со своего места вскочил лидер лейбористов Эттли. Продолжая рукоплескать, он проскандировал:
— Переговоры сохранят мир! Мы душой будем в Мюнхене!
— Все мы испытываем облегчение! — кричал со своей скамьи лидер либералов Синклер.
«Уж не разыгран ли этот спектакль по написанной пьеске с выверенными репликами? — вдруг подумал О'Брайн. — Экий всеобщий восторг! А где же наши традиционные парламентские разногласия, гордость нашей монархической демократии? Черчилль шел сюда с крайне решительным видом, однако его голоса не слышно».
— Мы сохраним мир, не жертвуя нашими принципами! — не унимался Эттли.
Чемберлен вытащил белый платок. Казалось, он утирает слезы умиления.
Вдруг со своего места резко поднялся Черчилль и демонстративно направился к двери. За ним последовал Иден, за Иденом — Хор и Ванситарт. Спикер пытался вернуть их на место. Но Черчилль шел как танк на крепостной вал, притом именно к той двери, в которую обычно выходят депутаты, голосующие против проводимых палатой законопроектов.
В зале стало тихо. Паузой воспользовался депутат от коммунистической партии Уильям Галлахер:
— Никто не желает мира более, чем моя партия, — громко заговорил он. — Но это должен быть мир, покоящийся на свободе и демократии, а не на расчленении и уничтожении малого государства. Я утверждаю, что именно политика британского правительства привела к настоящему кризису. Я не присоединяюсь к тому, что здесь происходит. Я решительно протестую против расчленения Чехословакии! — и сел, не обращая внимания на враждебные взгляды и выкрики: «Нет!», «Палата не принимает!», «Благодарим премьер-министра!»
На галерее послов Джозеф Кеннеди сказал шведскому послу:
— Я чувствую такое облегчение, что готов любого обнять…
Пальмшерна невольно отстранился — он совершенно не желал обниматься с послом Соединенных Штатов.
Когда прения закончились и можно было уходить, О'Брайн никак не мог сдвинуться с места. Почему же Чемберлен не потерпел поражения? Что произошло? Он вопросительно глядел на Пойнта. Тот вдруг медленно сказал:
— Жаль, что здесь нет Дорна. Не кажется ли тебе, Майкл, что Дорн не зря уехал из Лондона? Дорого бы я дал, чтобы узнать, где он сейчас.
XXVI
Остаток ночи ехали товарняком, потом на попутной машине и все утро, пока солнце не поднялось к зениту, шли лесом. «Ничего, — время от времени нервозно, не к месту, балагурил Лиханов, идущий впереди, — здесь леса культурные, волков нет, кабаны только на отстрел по частным угодьям. Прорвемся… Здесь леса культурные».
Дорн шел молча, он размышлял о неожиданном сообщении Фернандеса. Его отзывают в Москву. Почему? Дома ему перестали верить? «Конечно, похищение — мой огромный просчет. И я должен нести за это полную ответственность. Вот оно — главное испытание, которого я не выдержал. Соблазн получить хоть маленькую толику счастья для себя привел меня в Дюнкерк. Ради одного взгляда Нины… Я поставил личное над главным. Из-за меня рисковали товарищи», — он был суров к себе, готовясь к любым выводам в Центре. Да, он виноват.
Однако не покидала мысль, что похищение спровоцировано из Берлина. Тогда оно могло бы произойти где угодно, при любых обстоятельствах. Может быть, поэтому Центр считает необходимым вернуть Морозова в Москву? Чтобы он ушел неразоблаченным и не потянул за собой Багратиони и Велихову?
— Там, за речкой, смотрите, городок, — указал Лиханов на видневшиеся островерхие черепичные крыши и шпиль собора. Они остановились. Фернандес скептически оглядел товарищей.
— Я бы сказал, наш внешний вид не соответствует содержанию паспортов. Ты, Роберт, пожалуй, выглядишь приличнее всех, значит, тебе и идти туда, хоть я поклялся, что не отпущу тебя ни на секунду. Важно, во-первых, выяснить, где мы. В Люксембурге или уже в Бельгии. А во-вторых, приодеться.
— Если я не проглочу хоть маковую росинку, я не смогу идти дальше, — вздохнул Лиханов.
Фернандес невозмутимо ответил ему:
— На Галлиполи ты голодал дольше. Вчера тебя накормили на три дня вперед — да здравствуют гастрономические утехи французских инженеров!
— Все это хорошо, — сказал Дорн, — но Коленчук присвоил всю мою наличность вместе с бумажником, как ни жаль.
