сок, в такой же точно упаковке на полке стоит. Воробьева могла его и там купить, и в каком-нибудь еще магазине у своего дома. Поэтому вот так безапелляционно говорить, что ее отравили этим злосчастным соком именно в нашем ресторане, они не могут. Не вправе. Это же немыслимо, наконец! При чем тут мы? Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств.
– Иван, она… Воробьева ждала ребенка? Она тебе сказала, чей он, от кого, кто отец?
– Про отца она ничего не сказала.
– Как это все ужасно, нелепо. Иван, за что же нам все это? Чем мы провинились?
– Ну, не надо, успокойся… перестань, Маша, не плачь, ну что ты… Мы все сейчас в одной лодке. Мы все будем бороться, отстаивать свои права. Я тебе всем, чем могу, помогу, можешь на меня рассчитывать. – Поляков обнял Потехину за полные плечи. – Ну, не переживай… Знаешь, мне кажется, нет, ты меня послушай: мне кажется, что все не так уж безнадежно для нас. Ну, потеряем мы эти выходные, ну, пусть еще несколько дней потеряем. Но потом они все равно вынуждены будут дать нам разрешение работать.
– Ты правда так думаешь? – спросила Потехина.
– Я уверен. Они ведь все проверили у нас – и врачи, и эксперты – и ничего не нашли. И найти не могли, потому что и не было ничего такого у нас. А тогда, простите, на каком же основании закрывать ресторан, отбирать лицензию?
Потехина вздохнула, прижалась щекой к плечу Полякова.
– Вот поговорила с тобой минутку, и мне сразу легче стало, – сказала она тихо, – палочка ты моя выручалочка, Ванечка… Я вот иногда думаю: зачем я тогда за Федора вышла, а не за тебя? Дура была, ох, дура набитая…
– Федор ухаживал за тобой шикарно. Умел он это – цветы, «Волга» к подъезду, театр, ипподром. Куда мне до него тогда было? Я тогда на тебя и глаз-то поднять не смел, боялся, – Поляков печально усмехнулся.
– Но все же глядел?
– Конечно, глядел. А как же? Я до сих пор, все эти годы, на тебя гляжу, любуюсь. Ты красавица, Маша.
– А, брось заливать, – Потехина шлепнула его по руке и одновременно еще теснее прижалась к его плечу, – старая я, Иван, кляча… Дни рождения свои уже начала тихо ненавидеть. Не справляю их, даже здесь, когда кто-то вспоминает, поздравляет. А раньше-то, раньше, помнишь? Как танцевали-то у меня до утра, в Прохоровку-то как на дачу на шашлыки ездили, помнишь? А сейчас утром как проснусь, и сразу – шмыг к зеркалу. И начинаю сама себя изводить ревизией. А что сделаешь? Ботокс вон колоть в клинике начала. Докатилась, называется…
– Для меня ты навсегда красавицей останешься, Маша, – сказал Поляков. – Я ведь до сих пор тот день помню, когда мы с тобой познакомились. Когда я в холодный цех работать перешел. Как ты мне сказала-то: «Молодой человек, вам так идет сей головной убор». Это про колпак-то мой поварской… На тебе, помню, сарафанчик такой замшевый был мини и водолазка черная.
– Ой, ой, вспомнил, старый, что на мне двадцать пять лет назад было!
– А что? Я все помню. Ты и сейчас как картинка из модного журнала. Всегда на тебе что-нибудь этакое, со вкусом надето – браслет, шарфик, кольцо, туфли-лодочки.
– А, брось. Одно мне теперь и осталось в жизни удовольствие – шмотье покупать. По магазинам проедешься, наберешь всего – одни пакеты фирменные, потом нацепишь на себя, нарядишься по журналу и сидишь… сидишь на футбольном поле. Чужой юности завидуешь. – Потехина откинула со лба челку. – Эх, Ванечка, что ты… Вон они, смотри, какие мальчики-то подросли. Им жить, а мы с тобой уже в тираж выходим. Сидишь и чувствуешь себя каким-то манекеном. Эх, Иван, журнал мод ты вспомнил. Да, может, он и стильный, и дорогой. Только вот беда – уже прошлогодний. А кому он нужен-то – прошлогодний журнал мод?
– Где Серафим? – тихо, многозначительно спросил Поляков. – Почему не поехал сюда с тобой?
– Не поехал, как видишь. – Потехина достала из сумки сигареты, зажигалку, закурила. – А где он – не знаю. Утром куда-то сорвался, слова не сказал.
– Это на твоей-то машине уехал?
– Ага, на моей машине. Ну что ты так на меня смотришь, Ваня?
– А ты как же сюда? На чем добралась?
– На такси.
– Так я тебя домой отвезу.
– Спасибо. Так ты хорошо сделал, что сюда ко мне приехал. Я Глебу-то не говорю ничего – зачем ему знать? У них тут режим, тренировки. На первенство скоро будут играть мальчики…
– Глеб у тебя молодец. Во-он как раз сюда, на нас смотрит. Помаши ему. – Поляков сам приветливо помахал сыну Потехиной. – С отцом-то он хоть видится?
– Да, отец его не забывает. И с Борькой они тоже часто перезваниваются.
– А может, он еще вернется к тебе, Федор-то? – сказал Поляков. – Знаешь, бывает это, потом проходит. Покрутится, покрутится там, устанет. Может, бросит эту свою, и домой его сердце позовет, к вам?
– Нет, – Потехина покачала головой, – не будет этого. Не вернется он. И ту не бросит. Молодая она. Все у нее впереди. Дети еще будут, наверное. А у меня… И ты сам, Ваня, это знаешь. Ты вот разве бросишь свою Сашеньку ненаглядную? А? То-то, не сумеешь.
– Я бросил, – глухо ответил Поляков, – между нами все кончено.
Потехина смотрела на него нежно и печально. Пухлое, напудренное лицо ее в этот момент преобразилось – смягчилось, похорошело.
