Венчание со страхом

там, интересно, происходит?

– А про байкеров своих Сергееву доложила? – встрял Кравченко.

– Яволь, герр начальник. Удивительно, но из всего моего рассказа его всерьез зацепила только одна деталь. «Откуда у Жукова такой дорогой мотоцикл? На какие это шиши?» – это его дословная лексика.

– Сашка профи, сыщик до мозга костей. Зрит в самый корень, – усмехнулся Кравченко. – А еще чего он сказал тебе?

– Свое коронное: разберемся.

– Значит, в пятницу я заеду за тобой, – подытожил Мещерский. – Отпроситься сможешь?

– Смогу, смогу. Ну, налетай – жаркое стынет.

На работе Катя снова решилась дозвониться до Колосова и опять потерпела неудачу: там никто не отвечал. Она разозлилась: ах так! Скрываться, да? Ну и я тебе ничего не скажу, даже если что и узнаю сегодня!

Почтить светлую память скрипача и дирижера Олейникова на Новодевичьем кладбище собралось не так уж много народу. Балашова встретила Катю и Мещерского очень приветливо, представила друзьям. Катя сразу же выделила из всех собравшихся Ольгина. Несмотря на жару, он был в строгом темном костюме, при галстуке. Немного бледный и очень импозантный, на ее взгляд.

Балашову окружали подруги – холеные пожилые дамы. Лицо одной показалось Кате очень знакомым. Она шепотом справилась у Мещерского: «Так это ж Гориславская – любимая балерина Сталина, соперница Улановой». Катя украдкой разглядывала великую балерину, какой она стала после стольких прошедших после славы лет, и думала: «Однако, ну и круг общения у этой Балашовой! Сливки».

Подходили какие-то интеллигентные старички с безукоризненными манерами и мягким московским говорком, появилось несколько пожилых пар. То и дело слышалось: «А вот и мы», «Марья Гавриловна не смогла, давление подскочило», «Ниночка, там в автобусе венки от Большого и Министерства культуры».

– Нинель Григорьевна, голубушка, а оркестр-то его будет? – осведомился сухонький старичок на протезе, облаченный в застегнутый наглухо летний плащ-коротышку, которые носили еще во времена Хрущева.

– Нет, Борис Ильич, только телеграмму прислали. Они же в Испании сейчас, поневоле иностранцами стали.

У памятника Леониду Олейникову, сооруженному в виде выступающего из гранита угла рояля с положенной на него скрипкой – словно тот, кто играл на ней, оставил ее всего минуту назад, звучали негромкие проникновенные речи. Все вспоминали талант, обаяние и редкую душевную щедрость великого музыканта. Балашова прикладывала платочек к глазам. Потом на автобусе, присланном Министерством культуры, поспешили на поминки. И тут Катя начала удивляться еще больше.

Во-первых, приехали на Кутузовский и остановились у дома, подъезд которого был увешан мемориальными досками: «Маршал Советского Союза», «Член Политбюро», «Народный артист СССР». Во- вторых, обнаружилось, что не только дом, но и квартирка у старой профессорши – ого-го: шесть комнат, и каких!

В холле, украшенном оленьими рогами и антикварными часами-замком на зеркальном трельяже, гостей встречал Павлов. Он словно дирижировал скомканным фартуком. У ног его юлой вертелся Чен Э.

– А я здесь с самого утра дежурным по камбузу, – подмигнул Виктор Кате. – Тетка помочь просила. Вот мы и жарим, и парим, и пироги печем.

– Вы готовить умеете?

– Не верите? Ах вы, маловерка! Ну мы вам докажем, – он улыбался. Улыбался, хитро жмуря свои черные глазки-щелочки, и китайчонок.

Гости в ожидании приглашения к столу разбрелись по квартире. Катя с любопытством осматривала жилище мировой знаменитости. В квартире имелись столовая мореного дуба и просторный репетиционный зал с великолепным кабинетным роялем и шкафом, где хранились дорогие скрипки Олейникова, спальня, вся сплошь увешанная иконами в золоченых окладах, кабинет-библиотека, уютная гостиная со множеством картин, фальшивым мраморным камином и огромной парадной люстрой.

На всей обстановке лежал отпечаток семидесятых. И эта дорогая антикварная мебель карельской березы, иконы, концертные афиши репетиционного зала, многочисленные фотографии в кабинете – все было оттуда, из застоя, из сытой, богатой, такой прошлой жизни. Кате вспомнилась квартира отца Кравченко – генерала КГБ с парадным портретом Жукова в кабинете, с дарственными фотографиями Семичастного, Абеля и пленного летчика Пауэрса. Там было не так шикарно, но атмосфера витала та же.

Картины в гостиной они с Мещерским рассматривали в обществе Балашовой.

– Все это Ленечка собирал, – говорила та. – Что ему нравилось, то и собирал. Кое-что здесь есть стоящее, немного, но есть.

«Кое-что» были: собрание миниатюр – Боровиковский, Мартен, небольшие полотна Бакста и Бенуа, чудесный Сомов, полупрозрачный Борисов-Мусатов.

– А это что? – поминутно ахала Катя.

– О, это подарок Леониду Аркадьичу от короля Испании – «Распятие» Франсиско де Эррера. А это вот «малые голландцы». Это Тенирс-младший, впрочем, подлинность спорна. Но зато это, – Балашова с гордостью указала на маленький пейзаж в овальной раме, – настоящий Говардс. Фландрия, семнадцатый век. Да, Катюшенька, были у нас времена, когда можно было собрать все это, были, да прошли.

– А вы что, коллекционировали? – спросила Катя. Она сравнивала Балашову, какой она была в музее у стенда с черепами неандертальцев, и нынешнюю жену великого скрипача – элегантную, подтянутую, в строгом черном платье с изящными бриллиантовыми серьгами и такой же брошью, находя ее иной – помолодевшей, что ли.

– О, Нина, ну-ка покажи нам то, что ты собирала, – к ним легко и неслышно подошла Гориславская: маленькая, всего до плеча Кате, черноглазая и стремительная.