Венчание со страхом

– Смотри, что получается, – Никита оседлал стул. – Мы искали геронтофила, так? А вышли на наркомана, которого нам вроде кто-то намеренно подсунул в качестве главного подозреваемого. И вот все наши основные улики по делу – след босой ноги, орудие преступления, считай, что и сам «ископаемый» способ совершения убийств, все это… блеф, что ли? – он словно не верил сам себе. – Блеф. И кто же его устроил?

– А ОН, между прочим, тебе всегда нравился, – Коваленко вздохнул. – Вот они, наши симпатии- антипатии. Я ж говорил, что он тоже суперположительный молодой человек, а ты… ЗВАНЦЕВ, Никита, так же, как и Юзбашев, был прекрасно осведомлен о том, что делает Ольгин, и кто же, как не…

– Суворов тоже был осведомлен. И Иванова.

– Они к фонду Мелвилла не имели никакого отношения. А этот интеллигентик… Если Ольгин выйдет из игры, начальником всей лаборатории станет кто? Только его правая рука – Олег Званцев. Программа с Эль- Эйч накроется – а ему и хрен с ней. Зато программа профессора Горева останется, а вместе с ней и деньги, которыми можно будет распоряжаться по своему усмотрению! У них там ведь контроля почти никакого за этими грантами. А отчеты за океан… Да если они сумели втайне свою программу проворачивать, то уж карман свой набить – это вообще для таких мастеров пара пустяков.

– Но на Званцеве не было крови, Слава. Это ж факт.

– Да что ты заладил – факт-факт! Тут у нас теперь много фактов. Вновь открывшихся. Но если действительно с нами решили поиграть подобным образом, если уж он пошел на ТАКОЕ, на четыре(!) убийства, пытаясь списать все на этого свихнувшегося Франкенштейна, – Коваленко мрачно нахмурил черные густые брови, – значит, игра, Никита, стоит свеч. Вот что я тебе скажу. Стоит, и даже очень. Однако… это всего лишь слова. А они и твоя видеокассета – в настоящее время НИЧТО против материальных улик и показаний свидетелей Мещерского и Суворова. И улики эти пока все равно против Ольгина.

– Он не мог тогда бежать, Слава. Мещерский говорит, что слышал, как за стеной сначала что-то вроде упало, а потом спустя несколько минут кто-то точно вихрь пронесся по коридору. Так вот: это были два разных человека. Кто упал, я теперь знаю. Я сам чуть в пол не влип, после того как меня эта жидкая зараза скрутила. Спасибо, Мещерский меня удерживал, как эпилептика. А вот кто бежал? Откуда – предположить можно – из зала черепов, а вот куда и зачем…

– У НЕГО должен быть мощный побудительный мотив для убийств, – повторил Коваленко. – И это не психоз. Мы ошибались с самого начала. Это холодный расчет. Шахматная партия. И играет ее с нами по собственным правилам очень умный и очень трезвый человек. И у него совершенно нет сердца.

Колосов отвернулся. Картина выплыла из сигаретного дыма: таз, а в нем белые мыши, тщетно пытающиеся выбраться, соскальзывающие со стенок, тонущие, умирающие. И лицо Званцева – молодое, бесстрастное.

– Никит, я вот о чем тебя спросить хочу, – Коваленко вдруг смущенно замялся. – А ты это… видел чего-нибудь? Ну, когда укололся, а? Что-нибудь было?

– Укололся и забылся, – Колосов стоял спиной к окну, на лицо его падала тень. – Нет, Слава, ничего этакого не было со мной.

– А-а, вранье это, значит. С памятью предков тоже блеф. Я так и знал, хотя верить бы хотелось… А твои свидетели, ну Екатерина наша и этот парень, с камерой, наверняка ждали, что ты в Кинг-Конга у них на глазах превратишься. Передушишь еще всех, как цыплят. У девушки личико там на пленке – краше в гроб кладут. Перепугалась она за тебя, брат. Крепко перетрусила.

– Да, – на скулах начальника отдела убийств вспыхнул слабый румянец. – Испортил я им вечерок. Ну ничего. Простят.

– Ваши слова – чистая правда.

Они снова сидели в стенах изолятора временного содержания в следственном кабинете. Друг напротив друга. Ольгин и Колосов. И последний, собравшись с духом, повторил:

– Чистая правда, Александр Николаевич.

– Значит, вы сделали это? – Голос Ольгина дрогнул.

– Сделал.

– Я так и знал. Тот, кто имеет такое средство, обязательно попробует. Не устоит. Ну, если он настоящий человек. Было больно?

– Да.

– Но потом, когда все закончится и можно уже передвигаться без риска сломать себе шею, теплый душ принять. Я всегда так делал. Воспоминания негативные сглаживаются и не так страшно…

– Что не так страшно?

– Все повторить, – Ольгин скрестил руки на груди. – Впрочем, теперь на повторение уже нечего надеяться.

– Я не могу пока сделать так, чтобы вас отпустили, – Колосов хмурился. Его мучил стыд: он тогда ударил этого человека. А за что? – Но я сделаю все возможное.

– Значит, вы так и не знаете, кто убил Калязину и Балашову?

– Нет. А вы сами кого-нибудь подозреваете? Теперь?

Ольгин усмехнулся.

– Я не гадаю на кофейной гуще, молодой человек. Вышел из этого возраста. Для меня святки кончились навсегда. Видимо, надо просто набраться терпения. Мне. И вам тоже. Ну а… что-нибудь было? – В его голосе слышались те же самые нотки, что и у Коваленко. – Вам неприятно вспоминать, может быть, тогда не надо. Но если…

– Я не знаю, Александр Николаевич. Ничего не было такого, ради чего – я бы понял – можно вот так себя, – Колосов умолк на секунду, словно подбирая слово, – распинать, да. А я помню только боль. А потом темноту: дыра какая-то меня поглотила. Черная. А потом в горле запершило – от дыма, от пыли, что ли? И