– Вы мне жизнь спасли, молодой человек. – Модин вертел зажигалку, словно позабыл, как ею пользоваться.
– Никита.
– Вы мне жизнь спасли, Никита. Такое вот дело…
– Деньги сейчас ваши принесут. Пересчитаете при понятых. Расписку следователю напишете.
Модин закивал. А руки его все никак не могли найти себе места.
– А пистолетик ваш – ау, – Колосов пьяно усмехнулся. – Неприятности с пистолетиком-то могут возникнуть. Крупные.
– Он не был заряжен! А я… я тогда так испугался в машине, сам даже не помню, как за него схватился.
– А по виду вашему я б не сказал, что вы испугались, Станислав Сергеич.
– Правда? Ну, а я подумал: этот орет: «Выходите с машины!» Прикончат нас с вами, деньги, машину заберут, а потом…
– Рефлекс сработал, значит, – Колосов снова пьяно усмехнулся. – Инстинкт самосохранения. Как и у меня… – Он закрыл глаза рукой.
Модин придвинулся к нему ближе.
– Не надо, не надо об этом думать, Никита. Не нужно думать об этом вот так. Вы… вы мне жизнь спасли. Я в неоплатном долгу перед вами. Что я могу для вас сделать?
Колосов молчал. Модин кашлянул.
– Все, что с моей стороны… Я бы деньги предложил, но… – Он наткнулся на взгляд Колосова. – Ну вот. Я же знаю… Вы такой человек, что… – Модин затянулся сигаретой. – У меня, знаете, Никита, все из головы не идет. Вот сидел тут утром у вас, думал, хуже бандитов, а ведь по возрасту годятся мне в сыновья. Что они, сопляки, знают обо мне, моей жизни, чтобы сметь вот так унижать меня, только потому что я… что они… А потом вы собой рисковали, жизнь мне спасли, человека за меня уби… И я вот все думаю, ну отчего теперь со мной всегда так? Сначала все в штыки, полная, непонятная для меня неприязнь, а уж потом все по- человечески и… Ну вот у вас никогда не бывает так? Куда бы вы ни направились, ветер всегда поначалу вам в лицо. Но я хочу, чтобы вы поняли меня, Никита, чтобы вы знали: того, что вы для меня сделали, я не забуду никогда. Никогда, слышите?
– А я когда первый раз увидел вас, подумал – ну полное дерьмо «от Версаче». Галстук мне ваш тогда зверски не понравился.
– Галстук от «Ферре». – Модин расстегнул ворот испачканной пылью сорочки. – Жена мне их, как жениху, все покупает. А где вы меня видели-то?
– У дома Ачкасова. Мы после его самоубийства с прокурором к вдове ездили. Она и разговаривать с нами не стала. А вы туда на машине приехали. А потом похоронами командовали.
Модин кивнул. Лицо его потемнело.
– Друг он вам был близкий? – спросил Колосов.
– Был. С института дружили. Оба политех кончали. Мишку всегда в какие-то авантюры жизнь втравляла. Молодые были – ну! Море по колено. Как вы вот сейчас… Все казалось – жизнь впереди долгая, счастливая. – Модин смял окурок в пепельнице и тут же потянулся за новой.
– Наши в Старо-Павловске до сих пор голову ломают, с чего он вдруг в петлю-то полез. – Колосов упер подбородок в сцепленные пальцы. – Жизнь счастливая, говорите… Разве у друга вашего не было всего, о чем мечтать можно?
Модин смотрел в полированную поверхность стола.
– Я сегодня только понял, как мне его не хватает, – сказал он тихо. – Думал все про него, когда мы с вами ехали…. Это ведь как зараза: сначала все вопросы себе задаешь – почему? Почему? А потом… уже не задаешь.
– Ну и почему, по-вашему, он это сделал? С вами, как с другом, он не делился тем, что его угнетало?
– Не делился. Но я догадывался. Мы знакомы почти тридцать лет. Слова порой не нужны.
Колосов замер: вот оно. Сейчас только бы не сфальшивить, не спугнуть его!
– Кризис, что ли, на него так повлиял? С деньгами что-нибудь приключилось, да? – спросил он осторожно.
– Кризис! Скажете, Никита, тоже. В Мише самом давно был кризис. В нем и во всем, что его окружало там… Я чувствовал: с ним что-то творится. А потом что-то произошло. Страшное. Такое, что он понял – рухнуло все, ради чего он жил, работал, трудился.
– А ради чего он жил-то?
– Ради Васьки. Исключительно ради Васьки.
– Ради сына?
Модин кивнул.
– Боготворил его. Дышал им. Но если так сказать – это значит ничего не сказать про его отношение к мальчику.
– Поздновато он сына-то заимел.
– А в тридцать, Никита, об этом всерьез еще не думают. Есть вещи куда поважнее, да? – Модин скользнул взглядом по Колосову. – В сорок начинают думать. В сорок шесть уже не спят ночами, глядят тупо в потолок. Жизнь как песок сквозь пальцы… Говорят, если в сорок семьи нет – и не будет. А у Миши были
