– Пожалуйста, идемте наверх. Девочки, я только, чур, бутылки с собой заберу, идет? – Он пытался шутить, но это получалось неуклюже.
Наверху, в его комнате, где недавно побывал и Колосов, Катя тут же прилипла к стеллажам.
– Да тут у вас и правда целая библиотека! Ой, Нин, ты только посмотри: Геродиан, Авсоний, и все литпамятники, мечта букиниста!
– Серию «литпамятников» еще дед начал собирать, правда, он в латинских авторах не больно и сек. Большую часть книг, – Сорокин указал на английские книги, – за границей покупал… муж моей матери.
– Ваш отчим? – переспросила Катя. – А на эту красоту можно взглянуть? – Она указала на роскошный альбом репродукций.
– Конечно. Это я в позапрошлом году из Флоренции привез. Пришлось разориться на пятьдесят баксов.
– Нина, ты только посмотри, что за чудо! – Катя восхищенно листала альбом и увидела вдруг в середине вязаную кружевную закладку. Открыла.
Это была репродукция средневековой фрески: Христос – Добрый Пастырь и перед ним стадо. А рядом по бокам два крылатых создания. Справа огненное, словно сотканное из бликов пламени. Слева – темное, с черными траурными крыльями.
– Это мозаика из церкви Сан Аполлинаре Нуово в Равенне, шестой век, – сказал Сорокин, заглянув в альбом. – Знаменитая вещица.
– Художник знаменитый? – спросила с любопытством Нина.
– Как раз мастер неизвестен. Мозаика знаменита скорее своим содержанием, чем своим создателем. Предположительно, это самое первое, самое раннее изображение Чужого, которое дошло до наших дней, – сказал Сорокин.
– Чужого? – Нина удивленно посмотрела на него.
– Ну да, Чужого, или Демона, Дьявола, Сатаны. Повелителя Мух, Князя Мира, Владыки преисподней, Утренней Падающей Звезды, – Сорокин усмехнулся. – Черный ангел вместе с Пастырем Добрым и Ангелом Света заняты весьма благородным дельцем, отделением овец от козлищ в стаде покорной паствы. Шестой век представлял даже этого Повелителя Мух этаким вот кудрявым женоподобным красавцем, схожим скорее с античным богом, которые в то время еще не покинули окончательно руины своих языческих храмов во всей огромной Римской империи. Великое христианское искусство первых веков во всем сияло ясностью и миром. Все – свет, как видите. И даже вокруг самого Князя Тьмы. Нет даже и намека на надвигающиеся мрачные времена, когда за такую вот еретическую картину мастера могли, как полено, сжечь на костре. – Сорокин, склонив голову, задумчиво рассматривал фреску. – Мастер из Сан Аполлинаре Нуово так и остался неизвестным. Хотя это был великий художник, новатор. Но это и лучше, наверное.
– Отчего же? – спросила Катя.
– Ну, по крайней мере, таким образом он для нас остался полнейшей загадкой. А потом, есть такое поверье, что все, кто осмеливался изобразить Чужого привлекательным, прекрасным существом, кончали очень даже плохо. Мне Георгий рассказывал давно еще (Сорокин тут впервые упомянул имя покойного мужа Александры Модестовны) о Михаиле Врубеле. Он мемуары очевидца читал, посещавшего художника в доме умалишенных под Киевом. Прямо мороз по коже. Он сидел в карцере, обитом войлоком. Бросался на стены, потому что ему постоянно казалось, что по комнате ползают тысячи гигантских мокриц. Страшный конец для создателя «Демона» и «Принцессы Грезы», не так ли?
– Этот альбом Александра Модестовна любит частенько вот так же листать? – спросила вдруг Катя, помахивая кружевной закладкой.
– Иногда, когда приходит, точнее… когда раньше приходила проведать Леру. – Сорокин встретился взглядом с Ниной и тут же отвернулся.
– Костя, отличное вино, я, пожалуй, еще бы капельку выпила, – сказала она тихо.
– Вы назвали его Повелителем Мух, – Катя видела, что Сорокин понял, кого она имеет в виду. – А почему? Это ведь пьеса, кажется, такая.
– Пьеса, точнее книга, тут ни при чем. Просто это буквальный перевод одного из его библейских имен. Точнее, толкование, данное переводчиком Библии четвертого века Евсевием Иеронимом, имени Вельзевул от древнееврейского «зебель» – «грязь, навоз, дерьмо». – Сорокин смотрел в окно. – Евсевий проводил параллель: откуда мухи – из грязи, из нечистоты. Значит, тот, имя которому «грязь», – их повелитель.
Сорокин налил себе еще водки.
– Вы превосходно разбираетесь во всем этом, Костя, – сказала Катя кротко. – Я, например, даже никогда и не слыхала про Евсевия Иеронима. Но тут мне сегодня Антоша тоже сюрприз преподнес неожиданный. Он прямо по вашим стопам идет. Представляете, по просьбе Юлии Павловны заучил отрывок из «Исповеди» Блаженного Августина… И читал мне так проникновенно и одновременно с таким оттенком неосознанной пародийности… Попахивает высококлассным, виртуозным богохульством. Это не из вашей книги он отрывок заучивал, нет? Я вижу ее тут на полке.
Сорокин обернулся к Кате: кем-кем, а дураком он не был.
– Именно из этой. Юлия Павловна как-то просила меня подобрать из «Исповеди» наиболее сильное место, – ответил он. – Она забрала книгу. А потом вернула. Я думал, она для себя берет, на сон грядущий читать.
– И вообще, часто она вот так просит проработать для нее тот или иной теологический текст?
– Иногда обращается. А что?
– А зачем ей все это, Костя, вы не спрашивали?
Он не ответил. Были вопросы, которые он словно мимо ушей пропускал.
– А что, кроме Блаженного, интересует сейчас Хованскую? – подала осторожно голос и Нина.
Сорокин глянул на нее коротко, быстро, тяжело.
