– Так пчелы прилетят ко мне? – тихо спросил Верховцев.
Гиберти кивнул.
Через день он покинул Москву, а за два часа перед отлетом его секретарь привез в особняк в Холодном переулке подарок для синьора Верховцева. В сафьяновом футляре лежал акварельный рисунок Гиберти: «Лорд Альфред Дуглас в роли…»
Да-да, в той самой роли, столь талантливо снова исполненной Олли и той нежной белокурой девочкой, говорившей со смешным оканьем по-волжски, которая так поразила его. Первоначальная стоимость рисунка, как узнал впоследствии Данила по просьбе Верховцева, по оценке аукциона Кристи, равнялась двумстам тысячам долларов.
Почин был сделан: первая пчела принесла первый мед. И он на вкус казался и сладок и горек. Это и было начало всего. Гиберти имел в Европе множество друзей. И они проявили не более здравого смысла и не менее любопытства, чем создатель «Совокупления в Эдеме». Можно было заводить картотеку, ждать заказов на места в зрительном зале.
Они вскоре последовали. Господин Ямамото – автомобильный король из Страны восходящего солнца – был не первым, кто хотел увидеть все от начала до конца. Не первым и не последним… Даст Бог, не последним. Даст Бог. «Не кощунствуй, – оборвал себя Верховцев. – Не Бог, а…»
Тут в зале зажегся свет. Первое действие «Волшебной флейты» кончилось, наступил антракт. Мимо их ложи прошла стройная шатенка в открытом белом платье с ниткой жемчуга на шее. Она в упор смотрела на Данилу. Глаза ее сияли. Данила наклонился к Олли и нежно поцеловал его в губы прямо на ее глазах. Шатенка резко отвернулась. Ее лоб, щеки, шея под жемчужным колье стали клюквенного цвета. В оркестровой яме кто-то настраивал виолончель.
Глава 21
ГОЛОВА КРЕСТИТЕЛЯ
Все воскресенье Катя отдыхала: нежилась в ванне, лежала на диване, с наслаждением перелистывая свою любимейшую книгу: «Наполеон Бонапарт. Воспоминания».
Кравченко, явившийся из спортивного зала, бросил хмурый взгляд на книгу – готово дело, приступ меланхолии, или, как он говаривал, девичий бонапартизм. Он от всей души ненавидел и эту книгу, и это Катино состояние души. «И кто ей только вбил в голову, что она сможет написать роман о Наполеоне? Какой идиот впервые обнадежил ее, что она станет писательницей? – думал он тоскливо. – Как начались эти литературные бредни, у нас с ней все вкривь и вкось поехало…»
– Кать…
– Что?
– Ты в тот магазин на Кузнецком пока не лезь. Я сам на него сначала погляжу, – предупредил он. Надо ведь было хоть что-то сказать! Молчание становилось тягостным.
– Хорошо. – Она подняла голову от книги, улыбнулась вроде ласково, а глаза – пустые, нездешние. Там она, в Египте, со своим треклятым Бонапартом… Кравченко в сердцах швырнул на стул махровое полотенце, вытащенное им из сумки.
– Ты работать сегодня будешь, да? – Он старался, чтобы его голос звучал как можно более равнодушно.
– Мне хочется кое-что почитать. – Она снова углубилась в книгу. – И подумать.
– Ладно, думайте, шевелите мозгами, мисс. Мне все равно отъехать надо. К отцу заскочить. – Кравченко рывком застегнул «молнию» на кожаной «мотоциклетной» куртке. – Ну, в общем… я тебе позвоню в понедельник насчет этого портного.
– Хорошо. – Она даже не подняла головы. Кравченко покинул ее квартиру, стараясь не хлопать дверью. Он не терпел, когда она предпочитала ему других – даже этого бумажного Бонапарта.
А Катя отдыхала и сердцем, и душой. Когда Кравченко ушел, она достала из книжного шкафа маленький портрет в деревянной рамке и положила его перед собой: «Портрет императора».
Вадька злился, когда она его разглядывала… Да… Одиночество… Одиночество ей просто необходимо. Если иногда не будет полного, абсолютного одиночества, ее жизнь превратится в сущий ад. Она вспомнила строки стихотворения, поразившие ее точностью отражения того душевного состояния, которое порой накатывало на нее вроде бы ниоткуда: «Глазами с Бонапартова портрета уязвлена…» Другие в шестнадцать лет влюбляются в киноактеров, а она… ее вот угораздило влюбиться в императора французов, да так, что… Уязвлена… Вот оно что. Ни у одного мужчины в мире не было таких глаз, как у НЕГО. Ни у одного.
Она тяжко вздохнула: Господи, Господи, Катенька, о чем ты только думаешь. Мечты ведь это все, глупые мечты: роман о Наполеоне, писательница, слава… Все это – воздушные замки на облаках. А в реальности: твоя родная ментовочка, пресс-центр, статейки в газетах – все сплошь кровавики да крутизна, легкомыслие, с которым так удобно воспринимать все трудности жизни, и пустота… Пустота и одиночество. Собственно, что себя-то обманывать? Катя перевернула страницу. Ей ведь все – все равно, кроме одного – этой вот книги, воплощения собственной мечты. А остальное… Вот даже смерть Красильниковой, бедняжки, этот полоумный маньяк… Она ведь даже это воспринимает отстраненно – вроде интересуется, хлопочет, суетится, а в душе-то… Ладно, хватит копаться в настроениях. Все равно это ни к чему. Она положила книгу и встала с дивана.
Итак, он был влюблен в нее (это, между прочим, спорно), а она была влюблена в Наполеона. Сюжет для романа. Впрочем, все дело в том, что Кравченко тоже уязвлен. Как это заметно! Только вот чем, интересно? Ее сегодняшним невниманием к его великолепнейшей персоне? А сам он разве не поступал с ней подобным образом десятки, сотни раз за это время, пока они знают друг друга? Не поступал, нет? Ладно. И это оставим. Чтобы прогнать меланхолию, надо просто разозлиться.
Она взяла с зеркала пилочку и начала полировать ногти. А разозлиться несложно, благо повод есть. Ну, НЕТОПЫРЬ с железным жалом, какое твое настоящее лицо? Кто ты, а? Тот скульптор? Вовочка- удовлетворитель? Хозяин магазина на Кузнецком? Или ты еще нам не известный мистер Игрек? Скорей всего – так оно и есть. Иначе все стало бы слишком просто. В жизни так не бывает. В жизни к любой цели ведет тернистый путь.
Ну и что же ты делаешь сейчас, в это вот воскресенье? Рыщешь в поисках новой жертвы? Или ты уже нашел ее – снова маленькую, нежную блондинку и сейчас измываешься над ней в своем вонючем логове? Тебе нравится смотреть на ее мучения? Тебя привлекает акт смерти?
