Все. Все равно сопливые лицедеи никому не принесут радости: ни зрителям, ни Мастеру.
– Принимай тетрациклин, – наставлял он Олли, томно раскинувшегося на широкой кровати в спальне. – Лечись, мальчик. Мы все сейчас зависим от того, насколько быстро ты придешь в норму. – Вот, Анечка, – сказал он статистке, пришедшей проведать больного. – Вот что такое жизнь артиста: замок Фата-Морганы, мираж. Человек предполагает, а Бог… Итак, все отодвигается на неделю, а то и больше. Вы не возражаете?
– Нет, мне у вас хорошо. – Девушка пожала щуплыми плечиками. – Только совестно мне – кормите, поите, одели вон с ног до головы, заплатить обещали. А я пока ничем порадовать вас не могу.
– Порадуешь, придет время, – заверил ее Данила. Он сидел на кровати рядом с Олли. Заботливо щупал ему лоб. – Эх ты, роза-мимоза, расквасился. Я в аптеке был – на вот тетрациклин, а это колдрекс. Не переешь, смотри, он сладкий. Маленькие мальчики любят сладкое. А это еще одно лекарство. Только не тебе и не из аптеки. – Он протянул Анне маленький пузырек. Она взяла его. Однако уходить из спальни медлила. – Ну что ж ты? – усмехнулся Данила. – Не хочется?
– Пойдем, мне надо кое-что с тобой обсудить, – сказал Верховцев. – А ты лежи, не вставай, – предупредил он Олли, – тебе потом чаю горячего сюда принесут.
Когда они ушли, Олли потянулся в кровати.
– Жарко мне. Мокрый весь, как мышь, а голова ясная-ясная. И тело прямо невесомое.
– Это от температуры. – Анна поправила ему одеяло. – Тебя, дружок, продуло. Я ж говорила – не надо так оголяться. Вот и получил. После такой лошадиной работы готово дело: вышел на сквозняк, и все.
– Оголяться, – он засмеялся. – Мы с тобой, Ань, еще костюмчики не примеряли. Другие.
– Как другие? – удивилась она.
– Ага, другие. Нам их перед самой премьерой привезут. Они вроде одноразовых.
– Бумажные, что ли?
Он снова засмеялся и перевернулся на бок.
– Ань, тебе нравится, как я танцую?
– Мне не только это нравится. – Она откинула назад волосы – чисто вымытые, они были блестящие и легкие.
Олли смотрел на нее.
– А что еще?
– Как ты говоришь. У тебя такой акцент смешной.
– Сильно заметно?
– Нет, но здорово. Словно иностранец. А скажи что-нибудь по-литовски.
Олли произнес длинную фразу. Она слушала, склонив голову.
– У любимой моей волосы цвета старого золота и глаза – как морская гладь, она живет среди ельника в дальнем лесу… – перевел он.
– Стихи?
– Ага.
– Чьи?
– Мои, – улыбнулся он. – Я в училище писал одной девочке.
– Балерине?
– Балерине.
– И что?
– Ничего. Потом перестал писать. Девочкам.
– А где вы жили в Вильнюсе? Мы туда на три дня с экскурсией ездили, когда я в театре работала. – Она вздохнула. – До перестройки еще, дешево тогда было все. Понравилось мне там – чисто, здорово.
– Мы жили возле костела Святой Анны – тезки твоей. Дом на площади.
– Большая квартира была?
– Ага.
– А родители твои где?
Он отвернулся.
– Нету их. Дед был, вернее, прадед, он меня вырастил. Я у него все время жил, сначала в городе, потом на даче в Тракае. А потом в Ленинград уехал в училище.
– А родители? – повторила она, придвигаясь к нему.
Он щелкнул пальцем по горлу, изображая жест алкоголиков.
– Нету. А когда были, вроде она была актрисой кино, а он музыкантом.
– Подожди, у тебя подушка сползла. – Девушка гибко изогнулась, рука ее накрыла руку Олли. Затем она вдруг прильнула к нему и поцеловала прямо в запекшиеся от жара губы. Пузырек с прозрачной жидкостью покатился по одеялу. Она замерла, пытаясь продлить поцелуй, потом вдруг резко отпрянула. – Ты чего такой?
