Эмилио не показалось, что он стал менее энергичным теперь. Напротив, он даже больше хотел жить и радоваться, даже ценой страданий. Он мог бы продемонстрировать свою энергию в отношениях с Анджолиной, а не убегать от неё трусливо.
Скульптор встретил его грубыми ругательствами:
— Ты ещё жив? Смотри, если ты, судя по твоей печальной морде, пришёл просить об одолжении, то лишь тратишь зря свои усилия, ублюдок!
Балли орал в уши Эмилио театрально угрожающе, но последнего уже покинули сомнения. Друг, говоря о помощи, дал тем самым ему хороший совет, а как ещё мог помочь Балли в столь трудный момент?
— Я не прошу тебя об одолжении, — проговорил Эмилио, — я пришёл попросить тебя дать мне совет.
Балли принялся хохотать:
— Речь идёт об Анджолине, не так ли? Не желаю знать ничего, что её касается.
Балли мог быть и ещё грубее, и Эмилио не отказался от идеи получить его совет. Стефано действительно мог помочь Эмилио, и он, видимо, осознавая это, хорошо дал понять тому, как надо себя вести, чтобы продолжать радоваться и больше не страдать. В один миг Брентани опустился с высоты своего первоначального мужественного решения до глубины полного унижения — ощущения собственной слабости и совершенного ей подчинения. Он молил о помощи! Эмилио желал хотя бы сохранить вид человека, просящего о простом совете, чтобы услышать чужое мнение. Но механически, напротив, эти крики в уши заставили его уже умолять Балли. Сейчас Эмилио нуждался только в утешении.
Стефано пожалел его. Он взял Эмилио грубо под руку и поволок на Пьяцца делла Ленья, где у него была студия.
— Рассказывай, — сказал Балли, — если тебе можно помочь, то знай, что я тебе помогу.
Взволнованный Эмилио во всём признался. Да. Всё оказалось для него очень серьёзным. Он сказал, что любит Анджолину, сгорал от нетерпения снова увидеть её и поговорить с ней, потом ревновал и сомневался, постоянно горюя, и забыл всё, что не имело к ней отношения. Затем Эмилио говорил об Анджолине так, как теперь думает о ней после её поведения на улице, рассказал о фотографиях на стене её комнаты и о её договорённостях с портным. Говоря обо всём этом, Эмилио улыбался всё чаще. Она выкинула его из головы, веселилась, вела себя неприлично и наивно, и он смеялся над ней беззлобно. Бедная девушка! Она так любила эти фотографии, что висели у неё торжественно на стене, обожала, когда ею любовались на улице, чтобы он сам считал эти восхищённые взгляды, посылаемые в её сторону. Рассказывая обо всём этом, Эмилио чувствовал, что тут не может быть никакой обиды для того, кто сразу же заявил, что считает её просто игрушкой.
Брентани посмотрел на Балли с опаской, так как ожидал, что его логичной реакцией на его рассказ станет смех. Он же говорил, что хотел получить совет, и теперь ждал его. Звук собственных слов ещё звучал в ушах Эмилио, и он сам сделал из них вывод, как будто они были сказаны кем-то другим. Очень спокойно, с намерением заставить Балли забыть жар, с которым Эмилио только что говорил, Брентани спросил:
— Тебе не кажется, что ввиду того, что я не знаю покоя, было бы лучше просто порвать отношения с Анджолиной?
Эмилио снова скрыл улыбку. Ему показалось комичным, что сейчас Балли посоветует ему бросить Анджолину. Однако Стефано сразу доказал превосходство своего ума, отказавшись давать советы.
— Пойми, я не могу тебе советовать поступить иначе, — сказал Балли по-дружески, — я знаю лишь, что подобные отношения тебе не подходят.
Балли заговорил с Эмилио не так, как тот ожидал, и Брентани подумал, что это означает, что переживаемые им чувства вполне естественны, и решил успокоиться.
Пришёл пожилой слуга Балли Микеле, старый солдат. Стоя по стойке «смирно», он сказал несколько слов хозяину вполголоса и удалился, предварительно сняв шляпу размашистым жестом, но при этом сохраняя корпус неподвижным.
— Ко мне скоро придут, — сказал Балли улыбаясь, — это женщина, и очень жаль, что ты не сможешь присутствовать на нашей встрече, это было бы для тебя очень поучительно.
Потом ему в голову пришла идея:
— А хочешь, мы соберёмся как-нибудь вечером вчетвером?
Показалось, что он придумал, как помочь другу, и Эмилио согласился с энтузиазмом. Конечно! Единственный способ быть похожим на Балли — это увидеть его в деле.
В этот же вечер Эмилио должен был встретиться с Анджолиной на Марсовом Поле. В течение дня он раздумывал над упрёками в её адрес, но она пришла, чтобы на несколько часов принадлежать только ему, и они пошли к площади Святого Андреа, где в этот поздний час они не встретили бы прохожих, которые могли бы украсть их внимание. Почему Эмилио должен был уменьшать своё счастье спорами? Ему показалось, что будет лучше походить на Балли, который любил и наслаждался этой любовью, что утром в момент жарких дискуссий он не отрицал. От обиды Эмилио в итоге не осталось ничего, кроме возбуждения, которое вдохнуло жизнь в его слова в этот сладкий, по крайней мере, в начале, вечер. Они решили посвятить первый час из двух, которые они проведут вместе, удаляясь подальше от города, а второй — возвращаясь. Это было предложение Эмилио, который хотел успокоиться, шагая рядом с ней. Им потребовался примерно час, чтобы дойти до Арсенала, и это был час совершенного счастья в эту ясную ночь, наполненную чистым воздухом, освежённым-дыханием приближающейся осени.
Анджолина присела на низкую каменную стену, а Эмилио остался на ногах, господствуя над ней. Он видел, как проецируется её голова, освещённая с одной стороны светом фонаря, на Арсенал, лежащий на берегу. Весь город был им виден в этот мёртвый час.
— Рабочий город! — сказал Эмилио, удивлённый тем, что пришёл сюда по любовному делу.
Море, закрытое от взгляда полуостровом, исчезло в ночи из панорамы. Оставались лишь разбросанные, как на шахматной доске, дома вдоль всего берега. Рабочий город же казался в этот час ещё больше, чем был на самом деле. Такое впечатление складывалось из-за далёких фонарей, примыкающих к городу слева. Эмилио вспомнил, что эти фонари принадлежали другому крупному заводу, расположенному на берегу напротив ущелья Муджа. Завод в это время работал.
Анджолина тоже смотрела на всё это, и на мгновение мысли Эмилио унеслись далеко от его любви. В прошлом он восхищался социалистическими идеями, но, естественно, не пошевелил и пальцем для их осуществления. Как же далеки были от него эти идеи! Из-за них он испытывал угрызения совести, как будто совершил предательство, потому что чувствовал истощение этих идей и желаний в себе, и это было похоже на отступничество.
Но все неприятные чувства вскоре исчезли. Анджолина задала несколько вопросов, особенно о великане, подвешенном в воздухе, и Эмилио рассказал ей, как это судно спускается на воду. В своей жизни одинокого педанта он никогда не знал, как заставить слова соответствовать мыслям, и напрасно несколько лет назад он пытался выйти из своей раковины и войти в толпу; ему пришлось вернуться обратно с чувством досады и презрения. Сейчас, напротив, как же ему было сладко избежать объяснения своих сложных концепций, а просто быть понятым. Для него стало главным увидеть вспышку разума в её голубых глазах, а не разделять свою концепцию на части, освобождая её от слов, с которыми она была рождена.
Но даже в этот вечер серьёзная дисгармония нарушила всю эту музыку. Несколько дней назад Эмилио услышал рассказ, который его взволновал. Немецкий астроном около десяти лет жил в своей обсерватории на одной из высочайших вершин Альп среди вечных снегов. Самая близкая деревня была расположена в тысяче метров внизу, и оттуда двенадцатилетняя девочка каждый день приносила ему пищу. В течение десяти лет, поднимаясь и спускаясь на тысячу метров, девочка выросла, стала сильной и красивой. И учёный взял её в жёны. Свадьбу сыграли недавно в деревне, и в качестве свадебного путешествия супруги поднялись вместе в своё жилище. Обнимаясь с Анджолиной, Эмилио подумал, что он тоже хотел бы так же владеть ею, чтобы она находилась рядом с ним в тысяче метров от других мужчин. И он мог бы быть похожим на того астронома, посвящая жизнь тем же целям, и связать эту жизнь безоговорочно только с ней.
— А ты, — спросил Эмилио нетерпеливо, видя, что Анджолина не понимает, к чему он рассказывал эту историю, — а ты была бы счастлива там, наверху, со мной?
Она колебалась. Было очевидно, что она колеблется. Ту часть истории, в которой рассказывалось о
