Долидзе молчал.
– Варлам, не надо, все равно теперь. Да, да, девушка, не кричите так, это был мой пистолет. Мой, он был у меня. Варлам ничего не знал, я сказала ему: мне нужно для самообороны…
– Зинаида Александровна, для какой самообороны? – Катя покачала головой. – От кого?
– А убийства? – голос Марьяны звенел, как тихая, туго натянутая струна. – Эти убийства?!
Зинаида Александровна молчала.
– Их всех убили вы?!
Молчание.
– Ну, отвечайте же!
– Я.
– А в «Парусе» Авдюкову бутылку с уксусной кислотой вместо нарзана?!
– Я…
– Как… вы? – Марьяна буквально швырнула Кате, как камень пращой взгляд – мольбу о помощи. – Почему… вы? Зачем вам было убивать этих мужиков?!
Зинаида Александровна выпрямилась. Она что-то хотела сказать – это было видно по ее изменившемуся лицу, но тут зашуршали шины по гравию подъехавшей к дому на полной скорости машины. По окнам полоснули желтые фары. Хлопнули почти синхронно двери, по ступенькам крыльца затопали тревожно – скорые шаги. Кто-то очень торопился сюда, в этот дом, боясь опоздать.
Дверь распахнулась. И на фоне темной, густой, как чернила, роскошной майской ночи возникли две женские фигуры.
Это были Светлана Петровна и Нателла Георгиевна.
Впоследствии Катя не раз вспоминала все, что случилось дальше в доме Варлама Долидзе. Вспоминала она все это с разными чувствами. Но почти никогда не сожалела (вот удивительно) ни о чем сделанном и сказанном тогда.
Увидев подруг, Зинаида Александровна выпрямилась. Теперь она была спокойна, словно уже приняла для себя какое-то решение.
По их лицам, особенно по лицу Светланы Петровны, Катя прочла как по книге – они поняли, что произошло. Мудрено было не понять, узрев милицейский китель Марьяны и пистолет, который она все еще сжимала в руке, но держала дулом вниз.
Впоследствии Катя узнала и о том, на какой машине примчались на выручку Зинаиды Александровны ее верные подруги, крайне встревоженные поздним звонком Долидзе. Это была серебристая «Тойота» Ореста Григорьевича Усольского, с разбитым багажником, но на ходу – вежливо возвращенная после осмотра следователем прокуратуры Львовым его вдове Нателле Георгиевне. Нателла Георгиевна вела машину в эту памятную для всех них ночь сама – впервые после долгого перерыва.
– Мы приехали, Зина, – сказала она громко. – Мы здесь. С тобой. А что… произошло? Почему тут… милиция?
– Произошло то, что должно было произойти, – сказала Марьяна. – Ваша подруга только что созналась в убийстве вашего мужа. И вашего, – она повернулась к Светлане Петровне. – И еще одного человека по имени Игорь Лосев, который, думаю, был вам знаком и… – Марьяна посмотрела на Зинаиду Александровну. – А вашего собственного мужа в этот скорбный список вносить? Что там было с этими таблетками снотворного, переложенными в пузырек из-под нитроглицерина? Видите, мы и про это знаем.
– Ничего вы не знаете, – сказала Светлана Петровна. – И ничего вы не поняли, девушка. Зина ни в чем не виновата, это она нарочно берет вину на себя. Их всех убила я.
– Нет, их убила я, – Нателла Георгиевна заслонила ее собой. – Если уж на то пошло и так надо, чтобы кого-то покарали судом и тюрьмой, пусть это буду я. Мне все равно.
– Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, – тихо сказала Зинаида Александровна. – Они все врут.
– Вы нам врете? – спросила Катя. – Значит, это был… сговор? – она смотрела на их лица, точно видела их впервые. – Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?
И тут как плотину прорвало – это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая – страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе – единственный мужчина среди них – пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» – они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.
– Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! – надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.
– Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! – вторила ей Нателла Георгиевна. – Они решили, что им можно все, все в этой жизни – даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта – мы! Мы – поймите вы это – мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите – почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом – и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы – это я вам говорю, – это было справедливо! Они, – лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, – они должны помнить и знать – не будет у них никаких
