поддерживал за талию. 'Конечно, еще не хватало! – крутилось у нее в голове. – Я ведь все-таки операционную смотреть приехала, а не бордель'.
– Ну, вот и все наши владения! – заключил Азарцев, когда они закончили осмотр, прошли через систему маленьких и больших залов, спустились по лестнице и опять оказались в холле с роялем. – Каково ваше впечатление?
– Я сражена, – призналась Тина. – Но насчет своего участия в этом деле все равно не знаю, что вам сказать. Мне жаль расставаться с коллегами, с больницей, какая бы дряхлая, по сравнению с вашими хоромами, она ни была. Дайте еще подумать.
– Конечно, – сказал Азарцев. – Кстати, имейте в виду, своих сотрудников я решил оперировать бесплатно, так что, если вы захотите, со временем вполне можем сделать вам операцию.
– Операцию?
– Ну да. Подтяжку, например, или уберем грыжи нижних век, лишнюю кожу на верхних – да что захотите, то и сделаем!
– А что, у меня есть грыжи? И уже пора убирать кожу на веках? – испугалась Тина, схватившись за лицо.
– Господи, простите меня, дурака, за эти предложения! Нет, конечно. Вы выглядите прекрасно! Просто туда, где я учился оперировать, приходили пациентки в возрасте двадцати пяти лет и просили сделать им подтяжку, изменить форму носа, губ, не говоря уже о разрезе глаз. Вот я и решил, что вам мое предложение могло бы показаться заманчивым.
– Знаете, я, пожалуй, так похожу, без подтяжки, – решительно отозвалась Тина. – Мне чем-то ужасно дороги мои мешки под глазами. И к тому же я боюсь операций.
– Мешков под глазами у вас пока нет, а ваш неправильный курносый нос мне самому, если честно, ужасно нравится! – засмеялся Азарцев. – Еще раз прошу у вас прощения.
– А вы что же, – заинтересовалась Тина, – всех женщин рассматриваете с точки зрения возможности изменения их внешности?
– Конечно. Это же профессия. Я даже манекенщиц или фотомоделей разглядываю с медицинской точки зрения.
– Это же вредно, наверное, для психики – разглядывать женщин с медицинской точки зрения, – засомневалась Валентина Николаевна.
– Вот и приходится брать с пациенток большие деньги за вредность, – улыбнулся Азарцев. – Но если быть точным, то я сначала разглядываю женщину с медицинской точки зрения, а если оказывается, что она не собирается становиться моей пациенткой, как вы, например, я принимаю ее внешность такой, какая она есть, и не думаю больше об этом.
– А мужчины к вам обращаются?
– Больной вопрос. Мужчины в нашей стране уже сделали шаг вперед: начали ходить на массаж и в тренажерные залы. Но до косметологической помощи, в том числе хирургической, многие еще не дозрели. Я сам оперировал пока только перенесших травмы. Ну, и еще по ряду обстоятельств желающих изменить внешность, но это уже совсем другие мотивы. Хотелось бы совершить прорыв в этой области, на это и рассчитана, кстати, конфиденциальность клиники, но пока основную массу больных составляют женщины.
– Но ведь изменять по желанию больного его внешность, наверное, противозаконно?
– Запрещающего закона нет. К тому же у человека остаются неизменными отпечатки пальцев.
– Ну, хорошо хоть они есть.
Валентина Николаевна задумалась и замолчала. В клинике было тепло, не в пример ее отделению, видимо, работала автономная система отопления. Еще в начале экскурсии Тина сняла пальто и платок с шеи. Азарцев любовался ее маленькими ручками, крепкой фигуркой с тонкой талией и маленькими ножками с гладкими икрами и круглыми коленками. В мягком свете настенных светильников, сделанных в форме египетских чаш, Валентина Николаевна была прекрасна. Она стояла в своем маленьком черном платьице и крошечных замшевых ботиночках на мягком ковре у рояля и, задумавшись, брала арпеджио.
Азарцеву не хотелось с ней расставаться. И Тине, наверное, сейчас непросто ехать домой, подумал он. Мальчик, любящий мать, размышлял Азарцев, не станет рассказывать отцу о том, что застал мать наедине с чужим мужчиной. Но ребенок был застигнут врасплох. К тому же и сам он провинился – не пошел на занятия. Чтобы оправдать себя, он вполне может сместить акценты и наябедничать – в этом случае тихая или громкая семейная сцена или хотя бы вопросы со стороны мужа неминуемы. Любой женщине они неприятны. Он чувствовал себя несколько виноватым, но выхода не видел. Ему захотелось посадить Тину к себе на колени, как маленькую, погладить по голове и сказать, что все уладится. Ему казалось, что никто не может ее обидеть, такой хорошенькой, такой беспомощной она казалась ему в тот момент. Впрочем, у него была еще одна возможность задержать ее, пусть ненадолго.
– Ну а сейчас, – сказал Азарцев, – я просто обязан пригласить вас поужинать. Я отнял у вас так много времени, что вы, наверное, умираете с голоду.
– Вовсе нет! – запротестовала Тина.
– Без разговоров, – настойчиво сказал он, подал ей пальто, продел ее руку в кольцо своей согнутой руки и повел к машине. В голове у Тины уже давно просветлело. Ей было приятно то, как уверенно он сжал ее ладонь. Было в этом жесте что-то докторское – врачи не боятся прикосновений. Домой возвращаться тоже не хотелось.
– Ну что же, пожалуй, можно и поужинать, – сказала Тина и снова уселась в машину, постаравшись сесть элегантно.
19
Ника широко открыла глаза. Температура у нее вдруг резко упала, и дежурная сестра обтирала больную теплой влажной губкой.
– Валерий Павлович! Девочка проснулась! – позвала сестра.
– Вот это радость! Как дела, красавица? – оторвался от своего столика Чистяков. Он как раз собирался выпить чаю и раздумывал, самому ли вскипятить этот старый котел или попросить сестру.
– Все бо-ли-ит… – сипящим шепотом протянула Ника.
– Ничего, дорогая, до свадьбы заживет, – привычно, не особенно вдумываясь, сказал ей Валерий Павлович. Он привык, что смысл слов до таких тяжелых больных не доходил. Успокаивающе действовали сам голос и тон, которым слова произносились. В сотый раз Чистяков стал слушать Никины легкие. Небольшая положительная динамика все-таки была. Антибиотики должны были работать. Но особенной радости Валерий Павлович не испытывал. Пошли лишь вторые сутки, биохимические показатели работы печени были на пределе, почки пока еще фильтровали, но сколько таких перегрузок мог вынести организм девочки, бог весть.
– Сколько мы с тобой за дежурство влили ей жидкости? – повернулся Чистяков к медсестре.
– Много, – ответила та и подала листок с назначениями. Чистяков подсчитал. – А сколько вывели? – спросил он, посмотрел в другой листок и опять подсчитал. Приблизительный баланс пока сохранялся. Хоть это слава богу.
– Деточка, – обратился он к Нике и взял ее за руку, – где твоя мама?
– В боль-ни-це, – просипела та.
– А номер больницы не помнишь? Или хоть в каком отделении?
– У нее сердце боль-но-е. – Никино измученное лицо мелко задрожало, будто она собиралась заплакать, но сил на слезы не было. – Маме не надо ничего го-во-рить… Она мне не раз-ре-ша-ла…
– Что не разрешала?
– Встре-чать-ся…
– В какой больнице твоя мама, девочка?
– На Ленинском проспекте. Мне хо-лод-но… Больно… Раз-вя-жи-те меня! – Ника снова закрыла глаза.
– Нельзя еще, девочка, полежи пока так. – Чистяков потрогал ее лоб. Температура опять полезла вверх, быстро и высоко.
'Опять началось, – подумал он. – Лучше бы температура держалась постоянно'.
Такие непродуктивные скачки только изматывают больную. Чистяков дал знак сестре, и та ввела в
