прозрачную трубочку капельницы новую порцию лекарств.
'Хорошо бы домой, – подумал Валерий Павлович. – Надоело все'.
Сколько он уже видел больных на своем веку, скольких поднял, скольких похоронил… Но ему надо хоть несколько лет еще тянуть эту лямку. Чтобы подросли внучки, чтобы как-то устроились на работу дочери. А как хотелось на дачу! Несколько лет назад Валерий Павлович утеплил ее, сложил сам печку, обложил ее кафельной плиткой с рисунком, получилось как изразцами. Ковырялся бы он на грядках, картошку бы пек на костре, как в детстве. Им вдвоем с женой пенсии хватило бы, наверное, на жизнь. Да, страшно подумать, ведь он скоро будет пенсионером! Как пронеслась жизнь! Да ведь только недавно вышел из института! И работал, работал… Дочери уже взрослые, а ведь он помнил, как они родились, вот будто только вчера! Выйдет на пенсию – а что дальше? Жена стала все сильнее прихварывать, уже вышла на пенсию. Все равно придется где-то подрабатывать. Так тогда уж лучше не уходить. Работу он знает, к коллективу привык. Хотя эти девчонки, подумал он про Таню и Машу, своими разговорами иногда ставят его в тупик. Ну, ничего не поделаешь, придется привыкать, приспосабливаться. Его уж не переделаешь. А вот Тина – хорошая. Сегодня вдруг ни с того ни с сего поблагодарила… Да в общем-то, всем им надо спасибо сказать. Работают, трудятся, жизни не видят. График скользящий, день, ночь – и время летит. Вот как у него. Это все Аркашка Барашков шустрит, все подшучивает над ним, Чистяковым, называет 'стариком', 'патриархом' – а сам и оглянуться не успеет, как его догонит. Вместе с ним – и Тина, потом – Ашот. Ну а девчонки – другое поколение. Дрыхнут сейчас, наверное, без задних ног, не привыкли к такой нагрузке. Ну и пусть спят. Неизвестно, что будет завтра.
Чистяков зевнул, бросил внимательный взгляд на затихшую Нику и вышел все-таки поставить чайник. В ординаторской написал сам себе записку: принести из дома провода и вилку, чтобы поменять в старом чайнике.
'А то сгорим тут все к чертовой матери! – подумал он. Потом положил себе на тарелку маленький кусочек торта, оставшегося от праздника, а львиную долю оставил полакомиться сестре. – Девчонки любят сладкое, а мне уже давно пора худеть!' Он вздохнул и налил себе чаю. Дежурство его продолжалось.
Поколение пепси вовсе и не спало, а проводило время по-разному. Ашот и Татьяна снова ехали по Садовому кольцу, теперь в обратном направлении. Ашот хотя и устал, вызвался отвезти красавицу в ее маленькую квартирку на Ольховке. Он любил ездить по Кольцу, особенно ночью. Не заблудишься. В крайнем случае опять приедешь туда, откуда выехал, – и можно снова начать движение. Ночная Москва представлялась Ашоту освещенной паутиной дорог, по которой ползает с разной скоростью множество маленьких паукообразных, чутьем отыскивая свои пути в лабиринте радиальных и круговых нитей.
'Какой огромный город! – думал он. – И каждый должен найти в нем свою дорогу!'
Таня ехала молча, тоже думала о чем-то своем.
А на другом конце города Мышка, отпустив домработницу, доставала из посудомоечной машины вымытую посуду и расставляла ее в шкафы. Затем пришла к отцу, просматривавшему газету в гостиной, и залезла к нему на колени. Когда они оказывались рядом, сразу было видно, что этот большой мужчина и эта миниатюрная девушка – отец и дочь. У них были одинаковые лица. Только выражение круглых блестящих глаз у дочки было пытливое, радостное, а у отца такие же круглые глаза под треугольничками бровей выражали силу, недоверчивость, ум.
– Что в больнице? – зевая, спросил отец, одновременно выключая сотовые телефоны, которые трезвонили каждые три минуты и мешали разговору.
– Такие дела! – сказала Мышка. – Такое творится! – И она подробно рассказала о девочке Нике, о раненом кавказце, о повешенном, об алкаше, с которым 'даже сама Валентина Николаевна не знала вначале, что делать'… В середине рассказа о том, как Таня легла на прямое переливание крови, послышался легкий храп и посапывание носом.
– Ну папочка… – укоризненно протянула Мышка и слезла с колен. – Пойдем, отведу тебя в спальню!
– Слушай, – встрепенулся отец, зевнул и мотнул головой, стряхивая сон. – Если тебе так нравится эта твоя больница, давай я тебе ее куплю со всеми потрохами!
– Да ты что! – засмеялась Маша. – Наша больница совсем не будет приносить прибыли. Она же для бедных! А вы с мамой все время учили: никакое знание, умение и вложение денег не должно пропадать зря.
– Если вложить много денег, можно постараться, чтобы она не была убыточной.
– Папа, кто же тогда будет лечить простых людей? Наша больница муниципальная, существует на бюджетные средства. А их никогда нет. У нас все оборудование двадцатилетней давности.
– Так давай купим оборудование!
Мышка задумалась, замолчала.
– Нет, папа! Я еще не готова. Я пока еще не самостоятельный специалист. Многого еще не понимаю. А если раскроют, что ты у меня богатенький Буратино, то отношение ко мне будет совсем другое. Пока пусть остается все по-прежнему, а потом будет видно.
– Не вижу смысла это скрывать, – сказал отец. – Время идет… Но, впрочем, как скажешь. Хотя можно подарить что-нибудь из оборудования сейчас и инкогнито.
– Если подаришь инкогнито, до нас ничего не дойдет. Осядет по дороге в других отделениях, где работают более хваткие. Да я и не уверена в конечном счете, что мне потом будет все это надо…
– Что же твоя начальница такая фефела, что до нее никогда ничего не доходит?
– Нет, папа, она не фефела. Я ее уважаю, она не плетет интриг, не бегает 'на цирлах', не унижается. Она же понимает, что ходить требовать что-то у главного врача бесполезно. Пока старое оборудование работает, его не спишут. А специфика работы такая, что перейти на коммерческое обслуживание мы не можем. Получается замкнутый круг. Разомкнуть его можно только волевым решением – если главный врач по своей воле вдруг решит изменить политику и выделит деньги. А он не даст. От нас нет коммерческой отдачи.
– Так, может, дать деньги с условием, что ты будешь ими распоряжаться?
– Я ведь только учусь… Я пока не знаю, что будет дальше. Может быть, я соскучусь по маме так, что уеду жить к ней. А брать на себя ответственность… Кстати, мама звонила? Где она сейчас?
– Ведет дела в Варшаве. Неплохо идут.
Мышка промолчала. Обвела взглядом огромную спальню. Стряхнула соринку с гардин.
– Знаешь, папа, чего мне сейчас больше всего хочется? – спросила она.
– Ну? – спросил отец, скидывая начищенные до блеска ботинки, не развязывая шнурки.
– Чтобы все было как раньше, когда я была еще маленькая. Чтобы мы жили на 'Каховской' в нашей старой двухкомнатной квартире, чтобы ты водил меня в детский сад, а бабушка встречала из школы. Чтобы мама каждый день возвращалась с работы и готовила ужин.
– Но ведь теперь у нас интересная жизнь! – сказал отец. – Поездки по миру, развлечения, дискотеки… Ты можешь пойти куда хочешь. Одеваться где хочешь. Хоть в Париже.
– Папа, да с этого костюма, в котором я сейчас хожу, что ты привез мне из Парижа, пришлось спороть этикетку! А без этикетки не видно, что он французский. У нас почти такие же в ГУМе продают!
– А зачем ты этикетку спорола?
– Я же переодеваюсь на работе. А девчонки знаешь какие глазастые! Будут спрашивать, где взяла, сколько стоит. А я что скажу? Пятьсот баксов?
– Скажи 'пятьдесят'.
– Врать, папочка, очень трудно. Я даже не понимаю, как ты умудряешься врать всем своим подругам сразу! Ты, наверное, запутываешься. Как только они тебе верят!
– Деловому человеку без подруги нельзя. Надо же как-то расслабиться. Ты-то ведь тоже не каждый день приходишь домой.
– Я дежурю. А вы, мужики, все-таки кобели! – Мышка ласково погладила отца по лицу.
– Но и у мамы ведь наверняка кто-то есть. Она по полгода не живет дома.
– Господи! – Мышка села и сложила на коленях руки, как когда-то делала ее бабушка. – Да уймите же вы свои амбиции, наконец! Что ты, что мама! Да ведь она просто доказывает тебе, что и она не хуже тебя умеет вести дела! Она принципиально не хочет сидеть дома без дела. Она хочет доказать тебе и всему миру, что и жена олигарха чего-то стоит. Особенно после истории с этой актрисочкой… Как ее? Катей?
– Машей, – вздохнул отец.
