звучало неплохо.
– Нас они обвиняют в том, что мы скрываем, что нашу пациентку, оказывается, жестоко избили в отделении, все тело у нее в синяках и кровоподтеках, а мы даже не удосужились это написать в своем заключении. Мы нигде не описали эти синяки, мы скрыли в заключении, что смерть, по-видимому, произошла от побоев, и написали фиктивный диагноз.
– Они что, с ума сошли?
– Нет, – Михаил Борисович пожал плечами. – Я же говорил тебе, что такие претензии встречаются примерно раз в пять лет.
Владик чуть не впервые в жизни почувствовал себя тупицей.
– Вы извините, но я ничего не понимаю… На теле этой женщины не было ни одного кровоподтека…
Михаил Борисович выбрал себе нужную планшетку, взял с нее один из препаратов, посмотрел его на свет и, поморщившись, положил его на столик микроскопа.
– Опять микротомные ножи плохо наточены, – поворчал он. – Срезы – как лопатой наковыряли.
– Но, Михаил Борисович, не мучайте меня, – взмолился Владик. – Поясните все-таки, в чем дело…
– Пожалуй, обращение «шеф» мне действительно нравится больше, – заметил Ризкин, не отрываясь от микроскопа.
– Шеф, у меня сейчас у самого эмболия будет, если вы не расскажете. – С Владика слетела вся его прошлая вальяжность. – Я просто не представляю, как это могло получиться? Эту женщину что, санитары после вскрытия уже уронили? Или садисты какие-то отколошматили?
– Фу! Предположения на уровне школьника пятого класса, – Ризкин оторвался от микроскопа и взглянул на Владика, но тот, встревоженный, не заметил хитрые искорки в пестрых глазах Ризкина.
– Плохо, студент! – Михаил Борисович постучал себя пальцем по лбу. – Соображать лучше надо!
Владик развел руками:
– Я пытаюсь соображать…
Но Михаил Борисович все-таки понял, что сейчас его подопечный способность мыслить продуктивно, похоже, начисто утратил.
– Миленький ты мой! Мы с тобой как обосновывали наш диагноз?
Владик пощелкал мышкой, нашел, зачитал. Посмотрел на Ризкина.
– Ну, не понял?
– Нет.
– Ну, еще раз прочитай окончание последней фразы. Вот здесь, с пятого пункта.
Владик зачитал:
– «…и быстрым наступлением смерти».
Ризкин сказал:
– Ну, вот: «…быстрым наступлением смерти». Опять не понял?
Владик подумал.
– Понял. Они за синяки приняли…
– Да. Посмертное пропитывание кровью нижележащих тканей. Так называемые «трупные пятна». Для людей, не имеющих никакого отношения к смерти, это нередкая ошибка. Особенно если человек умирает не дома. Всегда подозревают избиение, когда человека привозят с улицы или он погибает в тюрьме, в следственном изоляторе… Судебные медики то и дело свидетельствуют в суде по этому поводу.
– Я помню, – сказал Владик. – Вся нижняя половина тела у этой женщины была синюшной.
– Не нижняя, – поморщился Ризкин, – «нижняя» – это от пупка и ниже. А в данном случае надо писать «нижерасположенная». Женщина ведь лежала. Поэтому кровь стекала из сосудов равномерно во все нижерасположенные части тела. А в точках плотного соприкосновения тела с горизонтальной поверхностью кровь стекать не могла. Поэтому в этих местах кожа была нормальной, светлой. Такого никогда не может быть при прижизненном образовании кровоподтеков. Но наши недоверчивые люди этого знать не могут.
– Прямо криминалистика, шеф, – сказал с уважением Владик. – Я сейчас исправлю в описании – «… нижерасположенных частях тела…» – Он застучал пальцами по клавиатуре. – Но мы же должны ответить на жалобу?
– Конечно, должны. Вот ты прямо сегодня и ответишь. Набросай пока черновик, а поправим вместе. Мне сейчас некогда – стекол гора.
И Владик, даже не замечая, что за последние два дня он ни разу на работе не огрызнулся, принялся корпеть над ответом на жалобу.
20
Аркадию Барашкову, как только он утром появился на работе, сразу сообщили, что в первой хирургии лежит, прооперированный, его знакомый.
– Ашот! – сразу каким-то интуитивным чувством определил Барашков. – Чуяло мое сердце.
– Чуяло, не чуяло, давай забирай его к себе в реанимационную палату, – сказал Барашкову оперировавший Ашота доктор.
– Тяжелый он? – спросил Барашков.
– Не легкий. Кровопотеря была большая. Почти два литра отсосали из плевральной полости. Да и окулист говорит, что не знает, удастся ли глаз сохранить.
– И глаз? – ужаснулся Барашков. – Откуда же его доставили? Машина сбила?
– Какая машина, на хрен? Банальное ограбление. Возле самой больницы ножом пырнули и сумку стащили. Если бы подальше это случилось, не удалось бы доставить живым.
– А кто его привез?
– Мужик какой-то, прохожий. Добрый человек. Редкий случай вообще, что кто-то остановился.
– Он только из Америки вчера прилетел, – зачем-то сказал Барашков.
– Мужик? – удивился хирург.
– Ашот, – подал хирургу руку Барашков. – Если б я его в аэропорту вовремя встретил, ничего бы этого не было.
– Если бы да кабы, – сказал хирург. Пожал протянутую ему руку и убежал. Барашков с тяжелым сердцем пошел в палату к Ашоту.
Пока работы для Азарцева в отделении Михаила Борисовича Ризкина больше не было. Азарцев позвонил по другим больницам – непонятное затишье было везде. То ли приближение праздника повлияло на больных, то ли вообще в преддверии трех выходных дней больных стало меньше, однако работы не было.
«Прекрасно!» – думал Азарцев, но ничего прекрасного на душе не наступило. Привычная темная дыра вместо мыслей и чувств. Сначала на людях было легче. Он чувствовал даже какое-то единение со своими, как он считал, друзьями по несчастью, но вскоре его стало тяготить немного покровительственное отношение к нему, особенно со стороны Николая и Славы. Служитель культа Толик не вызывал у Азарцева тягостного ощущения. Его славная, открытая, дружелюбная улыбка напоминала Азарцеву улыбку сумасшедшего, а с безумного что возьмешь? Поэтому Азарцев с Толиком в разговоры не вступал, да и повода у них не было для разговоров. Толик на месте не сидел, бродил где-то в своей поповской рясе с крестом. О своих делах Азарцеву тоже не рассказывал. Иногда его куда-то увозил на своей машине Николай. Возвращались они молчаливые, усталые. Машина, как однажды заметил Азарцев, почти всегда приезжала грязью заляпанная. Слава тоже особенно Азарцеву не докучал. Ездил по дорожкам по всему кладбищу на своем маленьком экскаваторе, иногда тоже исчезал, но, возвращаясь, всегда привозил деньги. Еще, наверное, где-то работал. В свободные минуты Слава много курил, пил в мастерской чай или кофе, угощал хлебом с колбасой Гришу-студента. Гриша не отказывался, всегда был голодный. Азарцев же есть вообще теперь не хотел. Исхудал как палка. Гриша ел торопясь, чаем обжигался. Казалось, он боится на минуту остаться без дела, сделает кус – и снова стучит своим долотом. Выпьет глоток – и опять стук да стук. Гришина работа больше всего привлекала Азарцева. Гришу он талантливым не считал – уж больно банальными получались у него памятники. Повторы уже готовых, откуда-то привезенных скульптур, которым он приделывал лица. Гипсовые греческие вазы в гирляндах цветов, каменные венки на мраморных плитах, звезды и кресты, согласно прожитой вере, – все это было Азарцеву одновременно и интересно, и скучно.
